Судьба открытия

Вернуться в прежний лес было бессмысленно. По слухам же, за сотню километров отсюда действовал другой партизанский отряд. Кучка уцелевших двинулась туда — с опаской, идя от вечерней до утренней зари. Вожаком был однорукий колхозник, который довел их благополучно до места.

Одежда Шаповалова разорвалась в лохмотья, но надевать трофейное немецкое он принципиально не хотел. В новом месте, участвуя в вылазках и нападениях, он становился все более изобретательным, отличался уже особой дерзкой смелостью.

А кроме их отряда, как постепенно выяснилось, в районе по соседству жгли цистерны с горючим, машины, взрывали рельсовый путь еще какие-то партизанские группы. На розыски этих групп были направлены надежные люди. И между партизанами, шаг за шагом, устанавливались боевые связи. Что самое важное, была установлена связь и с местным партийным подпольем.

Мелкие и разобщенные партизанские отряды множились, крепли в тылу у врага, срастались в мощные соединения. В результате указаний, неожиданно полученных из подпольного райкома партии, отряд, в котором был Шаповалов, перекинулся с севера области на юг для крупной операции совместно с партизанскими силами юга. Пятидневный переход удалось проделать скрытно от противника, а после перехода Шаповалов был прикомандирован к штабу южной группировки. Тут он с удивлением почувствовал вокруг себя обстановку нормальной воинской части, напоминающей регулярную часть Красной Армии.

Радисты отсюда говорили с Москвой: передавали разведывательные данные, записывали приказы и сводки о положении на фронтах. До сих пор Шаповалов только приблизительно, с чужих разноречивых слов представлял себе, где именно пролегает линия фронта. То, что он узнал теперь, было достоверным, но подтверждало худшие из слухов. Бои действительно шли возле Сталинграда, гитлеровцы заняли Ростов, продвигались по Кавказу.

Год с лишком он не видел газет. А сейчас ему предложили просмотреть почти свежие — полумесячной давности — номера «Правды». Как к ним попали газеты?

Оказывается, у здешних партизан в глуши леса был даже свой аэродром. На широкой расчищенной просеке они время от времени принимали самолет с Большой земли. Самолет прилетал ночью; заранее осуществлялись всякие меры предосторожности и охраны; в нужный момент на минуту зажигали костры, чтобы показать площадку для посадки. Самолет не задерживался долго: сгружал корреспонденцию и медикаменты, брал на борт двух-трех раненых и тотчас поднимался вновь в ночное небо — курсом на Большую землю.

Родной Шаповалову мир, где свободно ходят советские люди, о котором он так остро тоскует, до вчерашнего дня ему казался недосягаемо далеким — это было словно на Марсе, на другой планете. А теперь в этот мир будто открылось окошко. И когда Шаповалову сказали, что он может отправить письма на Большую землю и получить ответ на них, Шаповалов изменился в лице от волнения. Он сразу потерял власть над своими мыслями. Всю ночь после этого он думал только о письмах. Не спал, ворочаясь в землянке, ожидая рассвета, когда можно будет приняться писать. Еще с вечера он приготовил бумагу, карандаш; сосед по нарам дал ему фанерную дощечку, заменяющую письменный стол.

И вот — обыденное утро в партизанском лагере. Кто поливает товарищу из фляги — товарищ умывается; одни, заспанные, высовываются из шалашей; другие, вернувшись из ночной засады, идут цепочкой в маскировочных халатах. Тут, расстелив брезент, делят груду сухарей на порции; там уже вьются чуть приметные дымки у котлов.

Всюду выпала обильная холодная роса. Местами видно, что это не роса, а иней. Край солнца поднялся над дальними дубами. Его лучи и здесь озарили вершины деревьев. Листья наверху вспыхнули багрянцем и пронзительной осенней желтизной.

А Шаповалов в накинутой на плечи ватной куртке сидит на пне, ссутулясь. На коленях он держит дощечку и бумагу. Карандаш стремительно выводит дорогие имена.

«Сыночек, да поймешь ли ты, какой дорогой прошел твой папа бесчисленные месяцы войны?… Веруся, милая, припомни тот закат, тот далекий вечер, когда мы шли по улицам — вдвоем в последний раз — и мысленно как бы перекидывали мост через предстоящие испытания, и ты говорила, что не знаешь, как пойдут события, но уверена: все будет хорошо в конце концов…»

Солнце все выше и выше, и ярче становится вокруг желто-красный пейзаж. Уже нет пронизывающей свежести, от которой розовели щеки. Роса кое-где просыхает. На дощечке, на коленях Шаповалова, сменяются листы бумаги. Он пишет:

«Григорий Иванович, за этот огромный промежуток времени Вы, вероятно, достигли многого. Ведь иначе и быть не могло. Друзья мои все вместе взятые, сообщите же скорей о том, как вышло с вспомогательной реакцией и вообще о ваших опытах по синтезу — дайте посмотреть на них хоть издали одним глазком!..»

Наконец готовы два письма: первое — Верусе и Сереже, второе — Зберовскому и всем сотрудникам лаборатории. Такого простенького вида письма-треугольники. Так бережно отдал их Шаповалов помощнику начальника штаба!

Ощущение неслыханного бедствия, острая тревога за судьбу страны в мыслях Шаповалова сейчас были тесно связаны с вестями, приходящими из Сталинграда. Об этом вслух никто пока не говорил, но чувствовалось, что там решается исход войны. И здесь, на правом берегу Днепра, партия теперь призвала партизан повысить до предела боевую активность, громить коммуникации противника, взрывать и останавливать идущие к фронту эшелоны.

Выйдя из лесов, все партизанское соединение двинулось в тяжелый рейд. Партизаны появлялись на железнодорожных станциях, наводили порядок, исчезали, вдруг перекидывались в какой-нибудь дальний населенный пункт, жгли гитлеровские склады, расправлялись с небольшими гарнизонами, опять проваливались словно сквозь землю, и снова в неожиданном для гитлеровцев месте грохотали взрывы и поезда летели под откос.

Когда их начинали преследовать крупными силами, они, как правило, выскальзывали, скрываясь без следа. Лишь несколько раз завязывался арьергардный бой, под прикрытием которого они уходили. Ели впроголодь, спали зачастую на снегу. С тех пор как Шаповалов отправил письма, ни о каком своем аэродроме у них, конечно, уже не было речи. А походный радиоприемник принимал радостные сводки: Сталинград устоял; стотысячная армия фашистов окружена и взята в плен.

Рейд партизанского соединения окончился ранней весной. Людей в строю насчитывалась только половина прежнего, да и те были измучены, ранены, больны. Они вернулись в опустошенный и слабо охраняемый врагом лесной район, строили землянки и укрытия.

Радисты уже посылали в эфир нужные точки и тире, бессменно дежурили в наушниках. Двое партизан вручную крутили самодельную передачу динамо, чтобы заряжать для радио аккумуляторы. И двусторонняя связь с Большой землей была снова установлена.

Первый вызванный ими самолет привез врача взамен погибшего, ящики медикаментов, но почту захватить почему-то не смог. Второй самолет привез газеты и письма, среди которых ничего адресованного Шаповалову не было. На третью ночь, когда опять ожидался самолет, Шаповалов принялся себе внушать, что писем ему нынче не будет. Обходя посты вокруг аэродрома, он волновался, раздраженно говорил с товарищами. Луна поднималась над лесом. Крепкий ледок похрустывал под ногами. Перед самым появлением самолета Шаповалов вдруг ушел в блиндаж стрелков-зенитчиков. Там он снял полушубок и лег, завернувшись в него с головой. Был слышен приближающийся звук мотора. Мотор затих. Потом с посадочной площадки донеслись громкие веселые голоса.

Шаповалов приказывал себе не думать о письмах, а в этот момент его окликнули, подали ему конверт. Он рванулся с места. Тут же в блиндаже, обступив тусклую коптилку, вошедшие сейчас торопливо разбирали содержимое почтовой сумки. Протиснувшись к огню, Шаповалов начал быстро обрывать кромку конверта. Задержался на миг, с беспокойством оглядел адрес: почему письмо не от Веруси, не от Зберовского? Почему не от кого-нибудь другого, а от старшей лаборантки Любы?