Страница 13 из 24
Он уже тронул поводья, когда за спиной началось нечто невообразимое. Ржание, переходящее в храп, испуганные вопли, топот, грохот падающих камней. Он резко обернулся. Сразу трое из его небольшого отряда — верно, те, что опомнились первыми, — пытались сдержать обезумевшую лошадь, вставшую на дыбы прямо у самого обрыва. Из-под задних копыт уже осыпалась почва, лошадь никак не могла выбраться на твердую поверхность, и это приводило животное в еще больший ужас. Незавидна была бы участь ее молодого седока, который, как видно, растерялся до крайности. Странное дело, но его нечленораздельные вопли и побелевшее от страха красивое лицо вызвали лишь досаду у предводителя маленькой кавалькады.
Должно быть, лишь минуту продолжалась эта борьба на обрыве, но все участники ее совершенно обессилели. Как только животное удалось оттащить хоть немного, и у молодого человека появилась возможность спрыгнуть, он буквально скатился в пыль, отполз чуть-чуть, чтобы копыта беснующегося животного не задели его, и лежал так до тех пор, пока животное наконец не утихомирили. Однако как только пострадавший немного отдышался, он снова вскочил на ноги и с перекошенным от ярости лицом, шатаясь, двинулся на одного из своих спасителей, на ходу вытягивая меч из ножен.
— Прекратите, Виттенбах, — властно приказал ему предводитель отряда.
И видя, что его слова не произвели должного эффекта на юношу, небрежным кивком указал на него остальным.
Четверо из сопровождавших своего господина всадников явно должны были служить ему охраной. Даже если бы они не были вооружены до зубов, их военная выправка бросалась в глаза, несмотря на вольное платье, в которые они были одеты. Встреть их здесь кто-нибудь знакомый, он нимало подивился бы отсутствию гербов и традиционных красно-белых цветов, которыми они обычно щеголяли. Они-то и бросились по первому жесту на ослушника, и лишь несколько мгновений понадобилось им, чтобы схватить и обезоружить его. Но даже в их руках он все еще дергался, выкрикивая ругательства.
— Гийом! — строго окликнул господин.
Немолодой длинноносый человек у края обрыва, на которого и был направлен весь гнев молодого Виттенбаха, без единого слова снова вложил оружие в ножны. Он был много старше и хладнокровнее своего противника, и на его лице сейчас было написано полное безразличие, хотя дыхание было еще тяжелым и прерывистым после значительных усилий. Он был одним из тех троих, что удержали от падения в пропасть юношу, выкрикивавшего сейчас оскорбления.
Человек, отдававший здесь приказы, подъехал ближе.
— И что же произошло? — без сочувствия в голосе осведомился он.
— Да он хотел сбросить меня! — срывающим голосом прокричал плененный зачинщик схватки в лицо своему господину, хотя тот находился совсем рядом.
Филипп лишь поморщился от крика и перевел взгляд на Гийома.
— Совсем нет, ваша светлость, — хладнокровно ответствовал тот. — Просто он подъехал слишком близко к краю дороги. Дорога тут узкая! — Он развел руками. — Испугался его конь. А тут моя лошадь возьми и задень его…
— Врешь, собака! — заорал молодой человек, но сразу же замер, повинуясь мановению руки всадника, высившегося над ним.
— Дай ему коня, — приказал Филипп одному из солдат. — И трогаемся.
Он развернул своего коня, показывая, что история исчерпана. Конечно же, он знал, что все только начинается. Этот глупейший случай может стоить ему Гийома, если получит продолжение. А уж продолжение он получит, можно не сомневаться. У отца этого Виттенбаха связи широкие. И что хуже всего, он вхож к отцу Филиппа, иначе никогда бы не быть этому дураку, молодому Виттенбаху, в его свите.
Они слишком замешкались у этой скалы. Филипп окриком взбодрил своих спутников, и кавалькада снова тронулась в путь. Гийом теперь замыкал отряд, хотя обычно он держался ближе к хозяину. Солдаты переглядывались. Уж они-то знали, что случилось. Да и господину их это было хорошо известно. Во время всего подъема к Замку на вершине, когда позволяла ширина дороги, кони этой парочки шествовали за Филиппом бок о бок, словно боясь уступить друг другу место. Но в нескольких местах, где дорога небезопасно сужалась и приходилось растягиваться гуськом, чтобы кони не переломали себе ноги, между этими двумя разгоралась настоящая борьба за первенство. Странно, потому что не могло между ними быть никакого соперничества. Их платье и оружие отличались столь разительно, что не могло быть никакого сомнения — за место под солнцем боролись отпрыск знатного дворянского рода и слуга-простолюдин, добротная и не без щегольства экипировка которого, однако, свидетельствовала о немалом благоволении к нему хозяина.
Судя по взглядам, которыми украдкой награждали друг друга эти двое, неприязнь между ними была нешуточная. Да и что говорить: чтобы какой-то обнаглевший простолюдин так вот запросто оттирал отпрыска благородного рода, да еще оруженосца, исполняющего долг, который в теперешние времена стал гораздо менее опасным, но не менее почетным! А сколько славных надежд лелеял этот молодой человек еще совсем недавно! Однако похоже было на то, что надеждам его уже не суждено сбыться, а незаурядным способностям, кои заложены в нем природой, предстоит в будущем пропасть втуне. И все лишь потому, что человек, ненавистная сутулая спина которого мелькала впереди, этот человек, который мог его возвысить, сразу проникся к нему плохо скрытой неприязнью. Ведь спит и видит, чтобы от него отделаться! Почему же фортуна так благоволит к тем, кто рождается не на своем месте?
Действительно, глядя на этих людей и наблюдая строгие и правильные черты лица и благородную осанку оруженосца, а также его дорожный костюм, говорящий о присутствии изысканного вкуса и весьма солидных средств, можно было легко спутать этих двух людей. В облике юноши сквозило достоинство, спору нет, но по прихоти судьбы кровь императорской династии текла в жилах другого. Нескладная сутулая фигура этого другого маячила впереди, и лишь ему суждено было отдавать здесь приказы. И обратив назад свое бледное, обезображенное угрями лицо, своим резким голосом он снова торопил отряд безо всяких оснований, хотя сам был первой причиной остановки. Он всегда был таким. И никого и в медный грош не ставил. Даже своего отца. Но к своему камердинеру он питал совсем иные чувства.
Француз Гийом, которого непонятно каким ветром занесло так далеко от дома, пользовался полным доверием своего господина. Все секретные поручения, а их было немало, проходили через его руки. Попал он в дом своего будущего господина, когда тот был еще зеленым юнцом, и как-то так незаметно, со временем, стал незаменимым, наивернейшим его помощником. Пожалуй, из всех, кто окружал Филиппа, только он один, Гийом, смотрел на него с уважением. Даже с обожанием. А вот откуда оно бралось, слуга не смог бы объяснить даже себе. Иногда бывает, что люди проникаются почтением к тем, кто покровительствует им и благодетельствует. И доверяет. Сам же Филипп верил в то, что среди тех, кто окружает его повсеместно, лишь слуга Гийом видит дальше своего носа, и лишь он один чувствует нечеловеческую силу, живущую внутри Филиппа, за этой оболочкой. И перед ней преклоняется.
Как бы то ни было, но преданность Гийома была безграничной, соперничая только с его исполнительностью, и, как ни странно, самым близким человеком для своего господина — если слово «близкий» вообще могло казаться уместным при одном только взгляде на Филиппа — был не кто иной, как Гийом. Он заслужил это доверие капля за каплей в течение последних двенадцати лет и ревниво смотрел на всех этих выскочек из свиты своего господина. Да и не столь ревниво, сколь насмешливо. Особенно на этого фон Виттенбаха, который так надулся, что, гляди, сейчас лопнет. Да что он такое? Смазливое личико да важности больше, чем сам он весит. А что еще? Ни ума никакого, ни сердца. А все туда же. Гийом сплюнул на камни. Не посмеет он его, Гийома, тронуть, а тронет — так посмотрим. Пока что благосклонность Филиппа защищала его от многого, что могло бы статься, веди он себя так вольно еще где-нибудь.