Страница 10 из 24
Киан послал ей кроткую улыбку Клирика.
— В таком случае ты могла бы продавать лук.
— Неходовой товар, конкурентов много, — ответила она — и вздрогнула, когда он расхохотался. О Господь всемогущий, он может смеяться! Может, умеет… он и раньше смеялся редко, и она почему-то думала, что теперь совсем разучился. Почему? Лишь потому, что вчера он до боли сжимал её запястье и говорил, что хотел бы умереть?
— Ты стала похожа на отца, — сказал Киан, оборвав смех. — Впрочем, ты всегда была на него похожа. Он жив?
— Он умер через месяц после того, как ты стал Клириком, Киан. Его разбил удар. Разве ты не помнишь?
Он не помнил. Вовсе не помнил — она поняла это по тому, как на мгновение изменилось его лицо. А как я пришла к тебе накануне твоего посвящения и стояла перед тобой на коленях, обхватив твои ноги, ты тоже не помнишь? И как умоляла бросить всё и бежать со мной вместе, пока не стало слишком поздно? И что ты мне ответил… как ты выставил меня вон? И как через три дня после этого, когда на твоей груди и в твоей душе уже поселилась эта тварь, мы столкнулись на улице и ты прошёл мимо, не узнав меня…
Ты ничего этого не помнишь, Киан?
А я помню. Я помнила все семь лет. И думала, что виновата.
Эйда Овейна ехала молча по извилистому проселочному тракту и слушала жалобные, прерывистые стоны своего брата, вырывавшиеся из его груди с каждым вздохом.
— Давай остановимся. Ярту плохо. Он не сможет долго…
— Почему ты не вышла замуж? — спросил Киан.
Она резко повернулась к нему. Нет, не Киан. Не её Киан. Мёртвые стёклышки глаз, смешливые складки в уголках рта, чёрные пряди надо лбом… не её Киан.
Во всяком случае, она помнила его другим.
Но почему, Эйда Овейна, ты решила, что твоя память крепче, чем его?
— Никто не звал, — ответила она коротко. И, к её изумлению, он широко ухмыльнулся — словно мальчишка, собирающийся нашкодить.
— А по-моему, ты просто слишком умна, чтобы ответить мне честно. Ценю вашу любезную деликатность, моя госпожа.
Эйда на миг онемела. Никогда он с ней так не говорил. На её шутки, часто злые, отвечал угрюмым молчанием — и она, отдавая себе отчёт в том, что он скорее силён, чем умён, принимала это молчание за неумение подхватить её тон. Иногда она заводила с ним разговор в стиле салонных бесед, и её забавляло его смущение и растерянность, его нервозность, и то, что карты, дуэли и Бог были единственными темами, которые он мог поддержать. Киан был набожен. Это её тоже забавляло. «Будет кому учить наших детей слову божьему», — говорила ему она, уже тогда преступно свободомыслящая, и заливалась ехидным смехом, когда он краснел, потому что знала, как плохо он умеет читать.
Только она всё равно его любила. Она была злюкой, несдержанной и избалованной, ей было семнадцать, и она любила его. А он… он, кажется, стыдился себя — себя, тогда как по правде должен был стыдиться её…
«Не о том думаешь, Эйда Овейна. Думай, как тебе обмануть его Обличье. Он потерян для тебя, давно потерян. Так сохрани хотя бы свою жизнь и жизнь брата, если сумеешь».
Кисло во рту. Вязкая тяжесть в голове, и дурнота подступает к горлу.
— Киан, что оно такое?
— Что?
— Твоё Обличье. Что оно такое?
Он обернулся на неё с лёгким удивлением, будто не веря, что она посмела спросить вот так прямо. Потом скривил губы в улыбке Клирика. Кинул взгляд за плечо, на стонущего в болтающемся седле Ярта.
— Ты права, передохнём. Я должен довезти вас до Бастианы живыми, — пояснил он своё решение, глядя на неё ясными глазами, и пришпорил коня, отрываясь от них, чтобы подыскать место для стоянки.
Эйда Овейна смотрела ему вслед с гулко бьющимся сердцем.
Обитые сталью шпили Бастианы сверкали на солнце с такой силой, что, казалось, стоит посмотреть на них чуть подольше — и ослепнешь. Был первый погожий день с тех пор, как Клирик Киан тронулся в путь — не иначе сам Бог Кричащий развёл у себя в небесах очищающий костёр, и отблески его озаряли святой город, неся страх грешникам и приветствие праведным.
— Завтра, — простонал Ярт. — О Боже, мы ведь доберёмся уже завтра…
Он как будто только теперь осознал, что происходит, что ждёт их обоих. Кровоподтёк на его боку начал желтеть и немного уменьшился, но теперь Ярт всё время плакал — хотя уже и не от боли — и через слово поминал того самого Бога, которого рьяно хулил со своими дружками-студиозусами.
— Да, пожалуй, что завтра, — согласился Киан, приставив ладонь ко лбу щитком и вглядываясь вдаль. — Солнце уже садится, пока доедем, успеют закрыть ворота.
Он не казался ни усталым, ни довольным. Его миссия ещё не выполнена. Очевидно, ничто не может помешать ей, и железная пасть святого города, обители Святейших Отцов, уже щерится на горизонте между холмами, готовясь заглотить новые жертвы и с хрустом перемолоть их кости. И всё же Клирик Киан не будет считать свой долг исполненным до тех пор, пока за Эйдой и Яртом Овейнами не закроется с грохотом кованая дверь, из-за которой выходят только на костёр.
Но до этого остаётся ещё одна ночь.
«Одна ночь, чтобы обмануть меня, Эйда», — шепчет Обличье и беззвучно смеётся тёмными губами: Эйда видит, как они искажаются в ухмылке. Хотя если на это лицо сейчас посмотрит Киан, то ему почудится, будто на синем лике — гримаса печали.
И кто из нас окажется прав, Киан? Кому виднее: тебе, который носит это Обличье, или мне, глядящей со стороны?
Обмани меня, Эйда.
И ещё прежде, чем последняя ночь спустилась на окрестности Батсианы, Эйда Овейна уже знала, что должна делать.
Когда Киан уснул, и его дыхание стало глубоким и ровным (в самую первую ночь, дождавшись этого, она позволила Ярту обрушить камень ему на висок, о Боже…), Эйда осторожно потянулась к свернувшемуся рядом брату и положила холодную ладонь на его губы.
— Ярт, — прошептала она. — Тише, Бога ради. Только молчи.
Он сел, моргая и глядя на неё с беспомощным удивлением — как в детстве, когда она будила его среди ночи, чтобы устроить какую-нибудь шалость. И словно они были всё ещё в детстве, она давно знакомым жестом приложила к губам палец с обломанным ногтем.
— Молчи. И уходи.
— К-куда? — заморгав ещё чаще, так же шепотом спросил Ярт.
— Отсюда уходи. Скорее. Беги к городу, там тебя не догадаются искать. Пройди утром через южные ворота, а вечером выйди через северные и… езжай в Найгиль. К морю. Уезжай, уплывай отсюда, за морем они тебя не найдут.
— Да что ты, ты… — от волнения он повысил голос — и тут же сорвался на хриплый, жаркий шепот: — Он же поймает меня!
Она покачала головой. Он смотрел на неё, ожидая разъяснений, и Эйда, опять как в детстве, взяла в ладони его худое бледное лицо. И тогда Ярт вдруг увидел, что синий узор, змеящийся на коже её руки, ярче и чётче, чем тот, которым заклеймён он сам.
— Оно чует своё отродье. Если я останусь, он будет спокоен. Он не поймёт сразу, что ты ушёл. Я его отвлеку.
— Но как же ты сама, Эйда, он ведь тебя… он тебя убьёт, когда поймёт, что ты его обманула!
И тут она улыбнулась. Впервые улыбнулась за эти долгие страшные дни.
— Беги, Ярт. Оставь коня, по нему тебя могут найти. У тебя мало времени.
Она не стала ждать, пока брат очнётся и сделает, как она сказала. Лишь подтолкнула его в плечо и обернулась к Киану, спокойно спящему рядом с ними. У неё тоже было мало времени.
— Иди, — сказала Эйда не оборачиваясь, и после бесконечно долгой тишины услышала наконец вороватые шаги. Подумала о том, как Ярт будет пробираться к стенам города залитыми лунным светом лугами — и с усилием отмела эту мысль. Она сделала для него что могла. Теперь её черёд.
Эйда встала на колени рядом с Кианом и бережно, не тревожа его сон, отбросила край плаща с левой стороны его груди.
Киан спал, и его Обличье спало — а может, лишь притворялось спящим. Синие веки сомкнуты, скорбно поджатые губы хранят молчание. В уголках рта Обличья Эйда увидела складки — да, те самые складки, что и у Киана. Складки, появляющиеся, когда человек очень много и всегда одинаково улыбается. Грудь Киана слегка вздымалась во сне, и чудилось, что татуировка шевелится и подрагивает, будто вновь восстаёт из пепла, в который её так настойчиво пытаются обратить — так настойчиво и так безнадёжно…