Лорд Хорнблауэр

— Орацио, — воскликнула Мари, но резко смолкла. Она помнила о важности дисциплины.

— Вашим жизням ничто не угрожает, — продолжил Хорнблауэр. — Все вы читали декларацию Клозана. Утром, а если захотите, сейчас, вы можете пойти в расположение войск и сдаться. Можете отправиться по домам. Мадам, граф и я пойдем дальше, так как мы должны идти. И мы пойдем, даже через силу.

Услышав это, люди онемели. Ни единого звука, ни единого жеста в темноте. Две недели пережитых ими испытаний и опасностей для многих, казалось, вместили всю жизнь, и осознать, что жизнь эта подошла к концу, было непросто.

— Мы вернемся, — продолжал Хорнблауэр. — Вспоминайте о нас, когда вернетесь домой. Думайте о нас. Мы вернемся, и снова позовем вас к оружию. Тогда мы соберем все наши силы, чтобы низвергнуть тирана. Не забывайте об этом. А теперь давайте в последний раз крикнем «ура» в честь короля: Vive le Roi![30]

Они подхватили крик, не слишком воодушевленно, но Хорнблауэр достиг намеченной цели. Он посеял семена будущего восстания: когда дивизия Клозана уйдет, можно будет снова возмутить Нивернэ, как только появится вождь — если они с графом сумеют вернуться в провинцию. Надежда была призрачной, но ничего иного не оставалось.

— Во имя Божье, — произнес Фермиак, — я вас не оставлю.

— И я, — раздался другой голос в темноте.

Не исключено, что имея дело с этими французами, можно было исступленно воззвать к их чувствам, повести за собой на волне эмоций, заставить их опять подняться на марш. Хорнблауэр чувствовал такое искушение, но нужно было трезво взвесить все за и против. Такое истеричное возбуждение резко пойдет на убыль, как только люди снова ощутят боль в усталых ногах. Некоторые просто не смогут идти дальше. Нельзя этого делать: на рассвете при нем останется человек шесть, не больше, а время будет безвозвратно потеряно.

— Благодарю вас, — сказал Хорнблауэр. — Я не забуду этого, когда придет час, Фермиак, дружище. Но нам нужно ехать, и как можно быстрее. Когда нас четверо на шесть лошадей, это дает лучшие шансы. Возвращайтесь к своей супруге, Фермиак, и постарайтесь не колотить ее по вечерам в субботу.

В этот момент, самый важный из всех, ему даже удалось заставить их рассмеяться. Это позволило сохранить при прощании тот настрой, который Хорнблауэр собирался использовать в будущем. И в то же время он знал, что будущего у них нет. Он чувствовал это нутром, позвоночником, чувствовал, даже когда отдавал приказ освободить вьючных лошадей от их ноши, даже когда заставлял Брауна не брать с собой Анетту ради спасения ее жизни. Хорнблауэр отправлялся на смерть, возможно и Браун тоже. А Мари, милая Мари!? Пока настроение его менялось с каждой новой волной эмоций, переходя от раскаяния к самоедству, от страха к сожалению, от неуверенности к отчаянию, любовь его становилась все крепче и все больше, так что имя ее сопровождало все его мысли, а образ ее стоял у него перед глазами, о чем бы он не думал. Дорогая Мари, милая, любимая Мари!

Они сели на лучших четырех лошадей, одну из запасных вела в поводу Мари, другую Браун. Животные скользили и спотыкались на каменистой кромке берега, пока, наконец, не достигли тропы, шедшей над рекой. Началась отчаянная скачка в ночи. Хорнблауэр едва держался в седле от усталости, голова кружилась, так что ему пришлось покрепче ухватиться за переднюю луку седла. Он смежил на мгновение глаза и тут же его с неудержимой силой закружил водоворот, заглатывающий его, как тогда, четыре года назад, их лодку, попавшую в водопад на Луаре. Он очнулся, едва уже не вывалившись из седла, выровнялся и мертвой хваткой уцепился за луку. Но даже на грани сознания он помнил, что Мари ждет и любит его.

Хорнблауэр стряхнул дремоту. Ему необходимо подготовить план, придумать путь к спасению. Он вызвал перед своим мысленным взором карту окрестностей, и отметил на ней все, что ему было известно о передвижении походных колонн Клозана. Они образовывали полукольцо, диаметром которого служила река, а центром на данный момент являлся он сам. Вот в такое опасное положение он поставил себя, понадеявшись форсировать реку через брод Мари. Ему было известно, что прямо по пятам за ними идет полубатальон Четырнадцатого полка легкой пехоты, на который была возложена обязанность непосредственного их преследования, в то время как остальные колонны играли роль загонщиков. К наступлению темноты этот полубатальон должен был находиться на расстоянии шести или семи миль позади, если, конечно, что вполне могло случиться, командующий им офицер не поднял солдат на ночной марш. Стоит ли ему попытаться прорвать кордон или попробовать форсировать реку?

Лошадь графа с шумом рухнула на землю прямо перед ним, так что сам Хорнблауэр едва избежал подобной участи.

— Вы не ранены, сэр? — раздался в темноте голос Брауна. Несмотря на помеху в виде заводной лошади он уже успел выскочить из седла.

— Нет, — спокойно ответил граф, — но боюсь, что лошади повезло меньше.

Браун и граф завозились в темноте, послышался звон уздечки.

— Так и есть, она вывихнула ногу, сэр, — доложил, наконец, Браун. — Я оседлаю для вас другую.

— Вы уверены, что с вами все в порядке, отец? — спросила Мари, используя доверительную форму обращения, явно принятую между ними.

— Совершенно, милая, — ответил граф таким тоном, как если бы дело происходило в гостиной.

— Если мы бросим здесь эту лошадь, они найдут ее, милорд, — сказал Браун.

Под словом «они» подразумевались, естественно, преследующие их войска.

— Конечно, — согласился Хорнблауэр.

— Я оттащу ее в сторону и пристрелю, милорд.

— У вас не получится оттащить ее далеко, — заметил граф.

— Нескольких ярдов будет достаточно, — ответил Браун, — не будете ли вы любезны подержать этих двух лошадей, сэр?

Им пришлось подождать, пока Браун не оттащил покалеченное животное в сторону. Сквозь мелодичный шум дождя было слышно, как щелкнул, дав осечку, курок, Браун обновил затравку, раздался треск выстрела.

— Благодарю вас, сэр, — услышал Хорнблауэр голос Брауна, когда тот принял поводья лошади из рук графа. Затем Браун обратился к Мари:

— Могу я взять вашу заводную лошадь, мадам?

В этот момент Хорнблауэр принял решение.

— Мы проедем еще немного по берегу, — сказал он, — а потом сможем передохнуть до утра и попробовать перебраться через реку.

Глава 20

Они мало спали в эту ночь — возможно, час или около того, постоянно просыпаясь и ворочаясь. Одежда у всех промокла насквозь, и хотя им и удалось разыскать в темноте покрытый травой участок берега, на котором можно было расположиться, скала находилась прямо под поверхностью и давала о себе знать. Но усталость и недосыпание были таковы, что, забыв про холод и боль в ноющих суставах, они провалились в беспамятство. Не вызывало ни малейшего смущения то, что Хорнблауэр и Мари спали в объятиях друг друга, постелив на землю его мокрый плащ и укрывшись ее плащом сверху. Так было теплее. Возможно, что вот так, обнявшись, они спали бы, даже если между ними ничего не было, к тому же сейчас, в силу усталости, ничего быть и не могло. Огромный прилив любви и нежности, который переживал Хорнблауэр по отношению к Мари, не мог пересилить разбитости его тела. Он слишком устал и замерз, чтобы испытывать страсть вообще. Но Мари лежала рядом, обняв его рукой: она была моложе и не так устала, а может быть, любила сильнее. И были те благословенные полчаса, когда дождь прекратился, и рассвет еще не наступил. Хорнблауэр спокойно спал, положив голову ей на плечо, и принадлежал ей целиком, без остатка. Война была позади, смерть — впереди, и в этот момент ничто не могло встать между ними. Быть может, это были счастливейшие полчаса, которые Хорнблауэр подарил ей.

Хорнблауэр проснулся с первыми лучами рассвета. Над рекой и набухшими полями стелился густой туман, и сквозь него в нескольких ярдах можно было различить фигуру, в которой он с трудом узнал графа, сидящего, завернувшись в плащ. Рядом с ним лежал Браун, сладко посапывая — видимо, они тоже спали в обнимку друг с другом. Хорнблауэру потребовалось несколько секунд, чтобы стряхнуть сон. Первое, что он осознал, был рев несущегося рядом стремительного потока. Он сел, и Мари проснулась. Стоило ему встать, как боль в стертых ногах и измученных суставах остро напомнила о себе. Не обращать внимания на боль было невозможно, поскольку каждый шаг был пыткой, с которой не могли сравниться никакие изобретения средневековья, но он не выдал себя ни единым словом.

30

Да здравствует король! (фр.).