Флэшмен

Наконец, перед наступлением сумерек, нас привели в один из тех каменных фортов, которыми изобилует горная часть Афганистана. Как в тумане я видел очертания ворот с расшатанной створкой, отворившейся со скрипом в проржавевших петлях, и земляной двор за ними. Но нас туда не повели, а, перерезав ремни, втащили в узкую дверь в стене привратной караулки. Там оказались ведущие вниз ступеньки, по которым поднимался ужасающий смрад; нас сволокли вниз и бросили на пол, покрытый соломой, перемешанной с дерьмом и еще бог знает какими ошметками. На двери лязгнул засов, и мы остались лежать, слишком измученные, чтобы двигаться.

Как мне показалось, мы пролежали там несколько часов, стоная от боли и усталости. Потом они вернулись, принеся нам котелок с едой и миску с водой. Мы умирали с голоду и набросились на еду как свиньи, а гигант-джезайлит смотрел на нас, отпуская веселые замечания. Я не обращал на него внимания, и он ушел. Сквозь решетку в верхней части стены падало достаточно света, чтобы мы получили возможность осмотреть темницу или погреб в котором мы оказались.

За свою жизнь я перебывал в великом множестве тюрем: от Мексики (где они воистину ужасны) до Австралии, Америки и России — ну и, конечно, в доброй старой Англии, — и никогда не встречал ни одной хорошей. Эта афганская дыра была не худшей среди прочих, но в то время показалась мне кошмарной. Голые стены, уходящие ввысь, так что крыша терялась во тьме, а в середине пола два широких плоских камня, похожих на платформы. Вид их мне совершенно не понравился, поскольку с потолка на них спускались спутанные ржавые цепи. При взгляде на них меня пронзил холод, и перед моим мысленным взором замелькали скрытые черными капюшонами фигуры инквизиторов и камеры пыток: в школе мне так нравилось разглядывать их на иллюстрациях к запрещенным книгам. Однако совсем другое дело столкнуться с ними в реальности.

Я поделился с Хадсоном своими мыслями, на что тот в ответ только хмыкнул и презрительно сплюнул, но тут же попросил прощения. Я посоветовал ему не быть таким идиотом, и что раз мы попали в такой переплет, не стоит вести себя как в казармах Конной Гвардии. Я никогда не предавал особого значения формальностям, а тут они и вовсе были смешны. Но Хадсону требовалось время, чтобы привыкнуть разговаривать так с офицером, и первое время он только слушал, кивая, и то и дело повторял: «Да, сэр» и «Слушаюсь, сэр», пока я не заматерился в сердцах. Раз уж я вляпался в такое дерьмо, мне нужен был кто-то, кому я мог излить свои страхи. У меня не было представления, с какой целью они удерживают нас, хотя стремление получить выкуп было наиболее вероятным. Был шанс, что Акбар может прослышать о нашей беде, на что я очень рассчитывал, — но в глубине сознания мне не давала покоя мысль, что слух этот запросто может дойти и до Гюль-Шаха. Хадсону, разумеется, было невдомек, почему я так этого опасаюсь — пока я не рассказал ему все: про Нариман и про то, как Акбар спас меня от змей Гюля в Кабуле.

Бог мой, сколько всего я, должно быть, наговорил ему! Но если вы, как я, проведете недельку в погребе, видя только запертую дверь и истекая потом от страха за свою жизнь, вы поймете, как я нуждался в аудитории. Настоящему трусу она нужна всегда, и чем больше он боится, тем более болтливым становится. Я многое излил Хадсону в той темнице. Конечно, я не рассказал ему все так, как рассказываю вам: скажем, инцидент с Кровавым Копьем я изложил в благоприятном для себя свете. Но так или иначе я дал ему понять, что у нас есть все основания опасаться того, что Гюль-Шах прознает о нашем пребывании в афганском плену.

Затрудняюсь охарактеризовать, как Хадсон воспринял мой рассказ. По большей части он просто слушал, отвернувшись к стене, но время от времени бросал пристальный такой взгляд, будто оценивая меня. Сперва я не обращал на это внимания, как любой солдат не стал бы обращать внимания на взгляд другого, но спустя время это стало раздражать меня, и я довольно резко посоветовал ему перестать. Если его и страшила наша участь, он этого не показывал, и пару раз я даже чувствовал своего рода уважение к нему: парень не ныл, был весьма вежлив в обращении и всегда уважительно просил меня перевести, о чем говорят наши сторожа—афридии, приносящие нам еду — сам сержант не владел ни пушту, ни хинди.

Впрочем, информации было мало, да и определить, насколько она правдива, не представлялось возможным. Гигант-джезайлит был самым разговорчивым, но большей частью его речи сводились к тому, какую трепку задали британцам во время отступления из Кабула, так что ни одного человека не осталось в живых, и что скоро в Афганистане вообще не останется ни одного феринджи. Акбар-Хан, по его словам, вел наступление на Джелалабад, и намеревался предать его гарнизон мечу, а затем они пройдут через Хайбер и в результате великого джихада изгонят нас из Индии и установят истинную веру от Пешавара до океана. И продолжал нести свой кровавый бред в том же духе, о чем я и сказал Хадсону, но тот воспринял это все серьезно, и заявил, что не знает, сколько сумеет продержаться Сэйл в Джелалабаде, если его осадят всерьез.

Услышав, как простой солдат рассуждает о генеральских делах, я изумленно уставился на него.

— Что тебе об этом известно? — спрашиваю.

— Не слишком много, сэр, — отвечает он. — Но при всем уважении к генералу Эльфинстону, я очень рад, что Джелалабад обороняет генерал Сэйл, а не он.

— Это верно, черт тебя побери, — говорю. — А каково твое мнение о генерале Эльфинстоне?

— Затрудняюсь сказать, сэр, — говорит он. Потом Хадсон вперился в меня своими серыми глазами. — Он ведь не был вместе с 44-м при Гандамаке, не так ли, сэр? Как и большинство других офицеров. Где же они были, сэр?

— Откуда мне знать? Да и твое какое дело?

Он потупил взор.

— Никакого, сэр, — говорит он, наконец. — Прошу прощения, что спросил.

— Чертовски с тобой согласен, — говорю я. — Но что бы ты не думал об Эльфи-бее, можешь быть спокоен: генерал Сэйл задаст Акбару взбучку если тот вздумает сунуться в Джелалабад. И как я сам хотел бы оказаться там, подальше от этой дыры и этих вонючих афридиев. Замышляют ли они получить выкуп или нет, но они не готовят по отношению к нам ничего доброго, это как пить дать.

В тот момент я не придал большого значения вопросам Хадсона про Эльфи и Гандамак: поскольку я был наполовину удивлен, а наполовину взбешен, его слова звучали для меня как иностранный язык. Но теперь я многое понял, в отличие от доброй половины современных генералов. Они уверены, что их подчиненные — те еще придурки, к счастью, большинство из них таковыми и являются — но не на тот манер, о котором думают генералы.

Так прошла еще неделя в этой проклятой темнице, и мы с Хадсоном изрядно провоняли и заросли щетиной, поскольку нам не давали ни воды, ни бритвенных приборов. Поскольку ничего не происходило, мое беспокойство немного поутихло, но было невероятно скучно сидеть здесь, не имея другого занятия кроме как болтать с Хадсоном — а нас не имелось почти никаких общих интересов кроме лошадей. Похоже, его даже женщины не интересовали. Время от времени мы толковали про побег, но шансы на него были ничтожны, так как наружу вела только дверь, находившаяся наверху узкого лестничного пролета, и когда афридии приносили еду, один из них постоянно держал нас под прицелом огромного мушкетона. Я не слишком спешил нашпиговаться дробью из него, поэтому когда Хадсон предложил попробовать пойти на прорыв, приказал ему заткнуться. Да и что мы стали бы делать потом? У нас даже не было представления, где мы находимся, за исключением того, что это недалеко от кабульской дороги. Как я уже сказал, риск того не стоил. Знай я про участь, уготованную для нас — не побоялся бы броситься не то что на один мушкетон, но и на тысячу таковых. Но я не знал. Боже! Мне никогда не забыть этого. Никогда.

Это произошло ближе к вечеру. Мы дремали, растянувшись на соломе, как вдруг услышали во дворе стук копыт и звук голосов, приближающийся к дверям темницы. Хадсон вскочил, а я приподнялся на локтях, и, чувствуя, как сердце ушло в пятки, стал гадать, кто бы это мог быть? Это мог быть посланец с вестями о выкупе — так как я не сомневался, что афридии не упустят-таки возможности поиграть в эту игру. Потом заскрипели засовы и дверь отворилась. На верхней ступеньке появился высокий человек. Сначала я не мог разглядеть его лица, но потом один из афридиев принес факел, который вставил в подставку на стене, и свет упал на вновь прибывшего. Даже появление самого дьявола не поразило бы меня так, потому что на меня смотрело лицо, терзавшее меня в ночных кошмарах, лицо Гюль-Шаха.