Страница 106 из 112
Рядом с Никитой немотно мучается за него и за себя Акулина. Она сострадает обиженной Марине, а в ней, забитой сироте, рождается нравственное понятие. Она прозрела потому, что прозрел любимый ею Никита. Его пробуждение поднимает и Акулину. Предпоследняя реплика в пьесе принадлежит ей: «Я скажу правду. Допрашивай и меня». Так явственно ощутимо и так трагично рождался человек из мрака.
Катастрофа и воскресение человека — эта толстовская тема, особенно обозначившаяся в последние десятилетия творчества писателя, — составила главное содержание и его первой крупной драмы. Для Толстого его герой ценен своей обыденностью. Писатель протестовал, когда из Матрены на сцене пытались сделать злодейку (а уж в ней-то личностное начало представлено наиболее сильно). Акима, поскольку он является носителем толстовской морали, можно было бы назвать резонером. Но Толстой уберег героя от традиционного амплуа, лишив его дара красноречия. Косноязычие Акима делает его как будто беспомощным даже в правом деле, когда он пытается усовестить сына. Но в нем горит тот свет истины, та жажда правды, справедливости, которые играют немалую роль в пробуждении Никиты. Самому невидному герою поручены самые высокие идеи только потому, что он совестлив и не обременен корыстью.
Не отвечает привычным приметам театрального героя и Никита. Характерно, что премьеры Малого театра А. И. Южин, А. П. Ленский, К. Н. Рыбаков, Ф. П. Горев отказались от этой роли, почувствовав заурядность Никиты, его слабодушие, затерянность между другими персонажами. Здесь Толстой предвосхищает чеховских не героических героев новой драмы. Никита непривычно пассивен для главного действующего лица, все поступки он совершает под чьим-нибудь влиянием. И все-таки в центре драмы стоит именно он, потому что, как ни низко падает Никита, — только ему удается подняться. Ему, а не кому-нибудь другому делается «скучно». Это он не может забыть убитого ребенка. Он своей волей хочет уйти из жизни. Он признается в преступлении и всенародно кается. И во всяком его поступке присутствуют другие люди, другие воли. Он впитал в себя грехи и пороки, боль и стыд современной жизни. Он лишь клеточка огромного, больного, страдающего организма. И не просто клеточка, а живая душа, которой надобен свет истины.
Тематически к пьесе «Власть тьмы» примыкают драматические произведения малой формы: «Петр Хлебник» (1884, 1894), «Первый винокур, или как чертенок краюшку заслужил» (1886), драматическая обработка легенды об Аггее (1886), «От ней все качества» (1910). Написанные о народе и для народа, пьесы эти откровенно назидательны, в них использован опыт народного балагана. Действие «Первого винокура» происходит не только в реальной деревне, но и в аду. На сцене появляются черти. Под занавес в осуждение пьянства показывают горящее вино. Сбитые с толку чертом и его зельем, мужики и бабы застывают в ужасе.
В «Петре Хлебнике» и неоконченной пьесе о богаче Аггее Толстой дал драматическую обработку евангельских сюжетов. Писатель показал извечные отношения между богатыми и бедными, безграничную власть и моральную несостоятельность одних и полное бесправие других. Конфликт пьес разрешался тогда, когда герои проникались верой в христианский закон: смирял спесь гордый Аггей, отрекался от богатства и продавал себя в рабство скупой Петр. В форме притч выразил Толстой основы своей философии непротивления злу насилием.
Заботясь о доступности народных драм, писатель искал форму для наиболее ясного и популярного выражения своих морально-философских идей. Он выступал здесь проповедником вечных, неизбывных истин.
«От ней все качества» — не притча, а зарисовка из крестьянского быта. Пьеса должна была внушить зрителям простые истины: не пей, не лги, не суди ближнего своего. Но крохотная зарисовка о том, как прохожий украл у приютивших его крестьян чай-сахар, оказалась богаче дидактической задачи. Герои проверены толстовской «диалектикой души». Замученные нуждой бабы могут быть истинно жалостливыми. Мужик-пьяница — сострадательным и душевно щедрым. Прохожий перестает хорохориться, смотреть на крестьян свысока — плачет и раскаивается. Смысл пьесы заключался не столько в назидании, сколько в изображении неожиданно отворившихся душ, когда наступала минута просветления и Акулина произносила: «Тоже человек был». Развитие пьесы увело драматурга от первоначально поставленных задач. Не случайно он говорил о прохожем: «Я чувствую, что это такой жалкий тип, что смеяться над ним нельзя» (т. 58, с. 391).
Мысль о комедии, даже после того, как Толстой признал ее «мелким и слабым» родом драмы, не оставляла писателя. Начав в 1886 году, в 1889 году он завершил ставшую знаменитой комедию «Плоды просвещения». Первоначальное название «Исхитрилась» ориентировало читателя и зрителя на интригу пьесы. И только в окончательном заглавии вполне выразилась мысль драматурга.
Секрет драматического действия «Плодов просвещения» состоит в «перекрестном восприятии жизни»,[125] в том, что дворяне здесь увидены глазами крестьян, а последние предстали в кривом зеркале господского мнения, когда суд над зараженным дворянским семейством обрел своего настоящего судью, который вместе с тем стал и активным действующим лицом.
Ничего более чуждого себе и странного, чем неожиданно появившиеся в передней мужики, семейство Звездинцевых не видело. «Это что за чучелы явились?» — спрашивает младший Звездинцев. Господа и мужики даже речи друг друга не способны понять. Не случайно о дочери Звездинцевых Бетси драматург замечает, что она говорит «как иностранка». И мужики прилагают немалые усилия, чтобы быть понятыми. Первый мужик, исполняющий роль полномочного посла, для переговоров с господами отказывается от речи обыденной и естественной, прибегает к торжественным оборотам и непривычным словам. Он мается в этой насильственно присвоенной манере выражаться, как в чужой одежде. Возможность быть понятым вне этой манеры он заранее отвергает. С камердинером Федором Ивановичем первый мужик говорит проще, видя в земляке более понятного для себя человека. Молодые Звездинцевы потешаются над оторопевшими крестьянами и даже поучают их, а почтенный Федор Иванович разъясняет им непонятные речи и странное поведение молодых господ. Барыня же видит в пришедших только носителей заразных микробов. И кроме визгливого «Вон!» у нее для них и слов нет.
На мужицкий взгляд, поведение господ непонятно: они не способны прямо ответить на их вопросы, не держат своего слова, не умеют отличить главное от пустякового. Более того, странность господ такова, что она представляет прямую угрозу самым насущным крестьянским делам. Выслушав досужие советы Вово о том, чем лучше засевать землю, и вникнув в его заботы о помощи «Обществу поощрения разведения старинных русских густопсовых собак», третий мужик торопится спрятать приготовленные для барина деньги.
Глазами мужиков посмотрел Толстой на самый обычный день московского дворянина, на, казалось бы, невинное увлечение шарадами, благотворительными обществами, спиритизмом и увидел рожденное такими днями зло разврата. Вымученные каламбуры Петрищева, смех Бетси, глупые шутки Вово — это непроницаемая стена, которой барская молодежь отгородилась от настоящей жизни, не имея иной цели, кроме «разгулки времени». Пьеса движется только мужицким интересом, жизнь господ не имеет цели. В финале они те же, что и в начале. В этой среде нет никакого движения. Даже Танина мистификация их не очень смутила: все осталось по-прежнему. Характерно, что и в прозе Толстого духовно мертвое, бесплодное не движется, не меняется. Комические ситуации возникают потому, что господская точка зрения прямо противоположна крестьянской. Толстой в перечне действующих лиц называет мужиков порядковыми номерами: первый, второй, третий. Так их воспринимают господа: люди, в которых главное то, что их можно счесть. Но диалектика крестьянских характеров опровергает господское мнение. Будто бы безликие, они оказываются непохожими друг на друга, каждый со своим лицом, со своей индивидуальностью и все страдающие от нищеты и безземелья, в то время как в земле и труде испокон веков смысл их жизни. Второй мужик, по ремарке автора, «грубый и правдивый, не любит говорить лишнего», произносит внушительное: «Нам без этой земли надо жизни решиться». Третий мужик, робкий и беспрестанно кланяющийся, толкует о куренке, «которого выпустить некуда». Его сбивчивые речи печальным и безответным стоном проходят через комедию. Мужики комичны только с точки зрения бар. И, главное, чрезвычайно неуместны в Москве, в богатом доме Звездинцевых. И непонятно, почему они так настойчивы, не уезжают и даже на кухне оказались. «Они опять тут», — почти рыдая кричит барыня в самом финале. Эти трое неустранимы из жизни, потому что за ними Толстому видится не только курская деревня, а вся Россия.
125
М. Б. Храпченко. Лев Толстой как художник. М., 1978, с. 267.