Страница 113 из 122
1833–1834
Воспоминаний уже много. Вызывая одни другие, они встают в моем воображении.
Жизнь моя того года очевиднее, чем настоящая жизнь, слагается из двух сторон: одна — привычная, составляющая как бы продолжение прежней, не имевшей начала, жизни, и другая, новая жизнь, то радующая своей новизной и притягивающая, то ужасающая, то отталкивающая, но все-таки притягивающая.
Я просыпаюсь, и постели братьев, самые братья, вставшие или встающие, Федор Иванович в халате, Николай (наш дядька), комната, солнечный свет, истопник, рукомойники, вода, то, что я говорю и слышу, — все только перемена сновидения. Я хотел сказать, что сновидения ночи более разнообразны, чем сновидения дня, но это несправедливо. Все так ново для меня и такое изобилие предметов, подлежащих моему наблюдению, что то, что я вижу, та сторона предмета, которую я вижу днем, так же необычайно нова для меня и странна, как и те сновидения, которые представляются мне ночью. И основой для тех и других видений служит одно и то же. Как ничего нового — не того, что я воспринял днем, я не могу видеть во сне, так и ничего нового я не могу видеть днем. Только иначе перемешивая впечатления, я узнаю новое. Одна разница. Сновидения сладки, спокойны, даже страх, ужас, горе сновидений имеют сладость и успокоение: я весь во власти чуждой силы, но я живу и предаюсь ей — нет борьбы, искания и раскаяния или угрозы раскаяния, а в своей маленькой жизни я уже чувствую ее. Нет тоже в сновидении ничего нового по сущности своей, ничего такого, что против воли моей влекло бы меня туда, куда я не хочу, таких образов, которые бы были злы и вместе с тем законны. Во сне нет ужасного, нелюбовного. Если есть ужасное, то оно просто ужасно, но оно не зло.
Впечатления дневной жизни того времени делились для меня на две стороны: привычное и новое. Привычное была вся семья.
Комментарии
1
Рассказы и фрагменты незавершенных романов, составляющие этот том, относятся к 70-м годам — «переходному» периоду, который предшествовал коренному перелому в мировоззрении и творчестве Толстого, и ко времени непосредственно после перелома.
«Острая ломка всех «старых устоев» деревенской России обострила его внимание, углубила его интерес к происходящему вокруг него, привела к перелому всего его миросозерцания», — писал В. И. Ленин в статье «Л. Н. Толстой и современное рабочее движение»[22]. Сам Толстой в одном из писем 1906 года заметил, что «душевный переворот» произошел в нем «25 лет тому назад» и открыл ему «смысл и назначение нашей истинной жизни и всю преступность, жестокость, мерзость той жизни, которую мы ведем, люди богатых классов, строя наше глупое матерьяльное внешнее благополучие на страданиях, забитости, унижении наших братий»[23].
Перелом обозначил окончательный разрыв с идеологией дворянского класса, к которому Толстой принадлежал по рождению и воспитанию, и полный переход на позиция патриархального крестьянства.
Социально-философские, этические, эстетические искания в 70-е годы достигают у писателя мучительного напряжения. Ощущение творческого перепутья, овладевшее Толстым после «Войны и мира», определило характер всей его деятельности на целое десятилетие.
В 70-е годы Толстому становится вполне ясен переломный характер современной ему эпохи. Сознание того, что «все переворотилось и только укладывается», что это — самый важный вопрос для всякого человека думающего и чувствующего, — владеет им неотступно. Перед писателем с трагической остротой встает проблема выбора пути; поиски смысла жизни приводят к пересмотру прежних решений. Одновременно с очевидностью раскрываются новые неисчислимые бедствия, принесенные пореформенным временем трудовому народу, и прежде всего русскому мужику, судьба которого особенно волновала Толстого.
Сосредоточенность творческого труда, характерная для предшествующих семи лет, отданных «Войне и миру», сменяется непрерывно оттесняющими друг друга страстными увлечениями то народной школой, то историческими романами из разных эпох русской жизни, то романом о современности — «Анной Карениной», то планами автобиографического сочинения (будущей «Исповеди»).
Характеризуя в одном из писем 1872 года современную ему литературу, Толстой отмечает в ней «упадок поэтического творчества всякого рода». Он называет этот упадок «смертью с залогом возрождения в народности» и там же признается, что надеется участвовать в том «выплывании», какое станет возможно после настоящего сближения искусства с запросами и вкусами народа (т. 61, с. 274–275). С огромным увлечением отдается он созданию литературы для народа — сначала детских рассказов, вошедших в «Азбуку» и затем в «Русские книги для чтения», а впоследствии так называемых «народных рассказов».
Произведения, написанные Толстым специально для народного чтения, составляют основное содержание данного тома.
В разделе «Незаконченное. Наброски» широко представлены фрагменты незавершенных исторических романов, над которыми писатель трудился в начале и в конце 70-х годов.
Проблемы народного образования, подъема национальной культуры в 60-70-е годы горячо обсуждались в русском обществе, на страницах периодических изданий и в литературных произведениях. Революционные демократы и народники надеялись, в частности, этим путем осуществить революционное просвещение и воспитание народа; консерваторы рассчитывали, сосредоточив контроль над народным образованием в руках помещиков и церкви, противодействовать таким образом распространению «революционной заразы»; либералы пытались отделаться от решения кардинальных социальных проблем эпохи передачей народу элементарных знаний. Толстой занял в этой борьбе свою, сложную и противоречивую позицию. В статье «О народном образовании» (1874) он горячо отстаивал не только необходимость народных школ, но и право народа самому решать свою судьбу, в частности — «великое дело своего умственного развития». Одновременно он категорически возражал против идеи о возможности и нужности воспитывать и развивать народ. Его педагогическая программа призывала обратиться к основам народного (то есть патриархально-крестьянского) миросозерцания и опираться только на них. Она оказалась, таким образом, направленной и против консервативной «петербургской педагогии» министра просвещения Д. Толстого, и против «хождения в народ» передовой интеллигенции.
Однако практическая и, в особенности, литературная работа Толстого, связанная с его увлечением народными школами, была очень далека от пассивной позиции, прокламированной в статье «О народном образовании».
Открывая вновь свою Яснополянскую школу и содействуя организации школ по всей округе, он мечтал «спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых», которые «кишат в каждой школе» (т. 61, с. 130). Он был переполнен безграничной любовью к «маленьким мужичкам», как именовал он крестьянских детей. Любовь эта и проявилась в «Азбуке», над которой Толстой трудился с огромным упорством в 1871–1872 годах и затем в 1875 году, когда, откладывая работу над «Анной Карениной», писал «Новую азбуку» и переделывал «Книги для чтения».
Убедившись в том, что за десять лет, протекших после прекращения журнала «Ясная Поляна», «не вышло ни одной книжки… которую бы можно было дать в руки крестьянскому мальчику» (т. 61, с. 284–285), Толстой своими детскими рассказами восполнял этот пробел. С «Азбукой» он связывал самые «гордые мечты», полагая, что несколько поколений русских детей, от мужицких до царских, будут учиться по ней и получат из нее первые поэтические впечатления. «Написав эту Азбуку, мне можно будет спокойно умереть», — делился он в 1872 году своими мыслями с А. А. Толстой (т. 61, с. 269).
Своей «Азбукой» Толстой не открыл наилучший способ обучения грамоте или простейший путь усвоения четырех действий арифметики. Но помещенными там рассказами он действительно создал целую литературу для детского чтения. Многие из этих рассказов и поныне входят во все хрестоматии и буквари; «Филипок», «Три медведя», «Акула», «Прыжок», «Лев и собачка», «Кавказский пленник», рассказы о Бульке и др.
22
В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 39.
23
Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч. в 90-та томах, т. 76, с. 75–76. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием лишь тома и страницы.