Хроники Навь-Города

Фомин вернулся к столу. Обет не обет, а пить все-таки он не будет. Поесть — другое дело, стерлядь оказалась отменной, и он отдал должное и мастерству рыбака, и искусству повара.

Затем улегся, но не в кровать, а на покрытое шкурой грубое ложе для оруженосца. Наказать себя за чревоугодие. Он отцепил сабли, кинжал положил рядом.

Чужой взгляд тревожил. Больно нехороший взгляд. Ничего плохого от баронессы он не ждал — и свадьба, и вообще — никто без крайней нужды не портит отношения с домом Кор. Но темна вода во облацех, а душа во человецех…

Он прикрыл глаза, погружаясь в дрему. Плавал у поверхности, даже не столько из опасения глубокого сна, он, глубокий-то — самый чуткий, просто в таком состоянии на ум подчас приходили любопытные соображения. Потом девяносто девять из сотни в свете дня таяли. Но сотое порой дорогого стоило.

В который уже раз снилось ему возвращение. Коллективное сознательное — этот сон чаще всего снился экипажу. Но каждому виделось свое. Долгое время они записывали сны, пытаясь там, в подсознании, отыскать хоть что-нибудь. Потом перестали.

Сегодня ему приснилось, что он стоит в Т-зале и объясняет товарищам случившееся. Он первый понял причину. Виной всему — петля! Четырехмерная петля функции Шорина! Весь полет и был построен на свойствах петли. Разогнать межзвездник до субсветовой скорости не самое трудное. Самое трудное — затормозить. А если от места назначения опять разгоняться, а у Земли опять тормозить, то ни о какой субсветовой скорости и речи быть не может. Массы не хватит. Функция Шорина позволяла совершить полет по прямой, но с возвращением в исходную точку. Не спрашивайте как, он, Фомин, не физик. Бортинженер он по основной специальности. Но сегодня — понял. Четырехмерная петля развернула их не только в пространстве, но и во времени. Оттого-то все и вышло!

Все закричали, обступили, стали хлопать по спине…

Проснулся, цепко держа сон в памяти. Пробежался по логической цепочке — и вздохнул.

До Менделеева ему далеко. Функция Шорина, которую когда-то предсказал писатель, никакого отношения к перемещению во времени не имела. Так, во всяком случае, утверждали физики. А они уж на эту тему спорили-спорили, спорили-спорили… И сейчас иногда спорят. Получается, ничего нового сон не открыл. Зря и проснулся.

Или он проснулся из-за другого? Фомин продолжал дышать, как дышит спящий. Это не физика, это он умеет.

Минута, другая. В комнате — никого. За дверью? Да, за дверью. Кто-то стоит, то ли не решаясь войти, то ли, в свою очередь, слушая дыхание Фомина. Судя по всему — один человек.

Это мог быть кто угодно: специально приставленный охранник — так, на всякий случай и для почета; наемный убийца, которого прислали в безумной надежде сорвать сделку с небесами; расхрабрившаяся служанка… Ясно только, что у того, кто стоял за дверью, хватило ума не войти запросто. У него, Фомина, рефлексы поперек ума работают.

Фомин протянул руку. Рукоять кинжала сама легла в ладонь.

Движение его, каким бы легким оно ни было, насторожило стоявшего за дверью. Фомин почувствовал, как тот удаляется. Однако! Надо быть очень, очень чутким человеком, чтобы расслышать приготовления Фомина. Или…

Он подошел к двери, распахнул ее.

Или быть нечеловеком.

Напротив на стене горел факел — в честь гостя. Факел больше слепил, чем светил, и потому Фомин скосил глаза в сторону.

Никого. Зато на самой двери сверкал знак-оберег. Рыцарь-послушник оказался не столь уж несведущим в магии.

Иначе вампир вошел бы в комнату.

Болтаться по коридорам чужого замка с кинжалом в руке не самая хорошая идея. Да и маловат кинжал против вампира. Этим кинжальчиком разве что щекотать. Правда, бывает, что и щекотка помогает.

Все-таки Фомин прошел вдоль следа, немного, шагов двадцать. Зря, нечего и пытаться — след исчез. Нет у него магических способностей, головой надо думать.

Голова же велела вернуться в комнату и запереть дверь. Оберег выставляй, а засов запирай.

Он так и поступил. Запер засов, закрыл дверь на балкончик, пододвинул поближе сабли — и уснул тем самым глубоким сном, при котором и слух и нюх, высвобожденные из-под гнета сознания, возвращаются в первобытное состояние.

И, что особенно ценно в глубоком сне, — отсутствуют сновидения.

Глава третья

Луу-Кину не досталось и корочки хлеба. Одной водой перебился. Но он не считал себя обделенным, напротив, везение продолжалось: его принял шатер зерноторговцев. Даже упрашивать не пришлось, да он бы и не решился, бродячему торговцу не место среди гильдий, пристраивайся, где сможешь. Положим, пристроиться не сложно, на то и существует странноприимный шатер, да только потом всю оставшуюся жизнь будешь беднее на медную марку. Не то чтобы он жалел меди, кто жаден — беги торговли, пропадешь. Но в странноприимном шатре собирается люд всякий, с бору по сосенке, приятней — при гильдии.

Он не обманывался — приветили его не из-за открывшихся вдруг достоинств, нет. Просто рыцарь назвал Луу-Кина спутником, а эхо в Замке оказалось гулким, разнесло в момент.

Зерноторговцы славились строгостью и благочестием, товар того требовал, оттого и постились строго. Воды вволю, а остальное — лишь тяжесть и смущение душе.

Ничего, один вечер поголодать — только на пользу. К тому же после Красного Корня есть обыкновенно не хотелось. Не хотелось и спать, и потому Луу подсел к кружку бодрствующих зерноторговцев.

Шел спор о ценах, степенный спор солидных людей. Никто не горячился, не кричал, не бросал шапку наземь, как случалось у мелкоты.

— Рыцарь дома Кор прибыл до заката, — уронил седовласый старшина.

Минуту все обдумывали известие. Луу уловил несколько взглядов, которые приглашали вступить в беседу. Он решил смолчать, отделался наклоном головы, подтверждая — да, рыцарь прибыл. Получилось достойно, как и подобает спутнику доблестного рыцаря.

— Значит, договор заключен, — ответил другой торговец, тоже седовласый, тоже степенный.

Все опять посмотрели на Луу-Кина. На этот раз Луу не моргнул глазом. Он не хотел показывать свою неосведомленность. Молчит, и молчит.

— Цены на зерно упадут, — заключил старшина.

— Не обязательно, — возразил второй.

Остальные брали пример с Луу — молчали с непроницаемым видом.

— В замке запас на три года. Теперь его можно проедать — пока небесы будут рядом, никакой нужды в лишнем зерне нет.

— Небесы отпугнут мутов и не допустят войны, но перед неурожаем они бессильны. А в Замке очень опытный эконом, который знает цену зерна в неурожай. Выгадаешь марку, потеряешь три. Не будет он рисковать, да и средств теперь у Замка вдоволь, золото небесов.

— Средств никогда не бывает слишком вдоволь. А поля без мутов станут щедрее.

— Но пахарей станет меньше — крестьяне пойдут работать к небесам.

— Борозда покажет.

— Борозда покажет, — согласился старшина.

Вот и поспорили.

Луу, похоже, повел себя верно — смотрели на него теперь с уважением. Крепок, не разболтался, не расхвастался, какая, мол, знайка пришла. С таким можно и дело иметь.

Но никаких дел сегодня начинать нельзя. Думать можно, а начинать — ни-ни. Не торопись. Завтрашний день, он себя явит в полной красе, а пока размышляй. Не возбраняется и спрашивать, да только цены на зерно Луу интересовали слабо. Самому бы расторговаться, тогда ясно станет, каков он, Луу, коробейник, что ему в зиму есть, белые калачи или, вот как сегодня, воду с водой.

Но торговые мысли в голову не шли.

Над шатром послышался шум. Браухли. Чего это им неймется?

Он выглянул наружу. Действительно, стая тянулась на юг. Что-то рано. Может, предчувствуют, что придут небесы, покой уйдет, пропадут угодья, где детенышей выводить?

Браухли, бесполезные летуны, пеньки с крыльями, а тоже ведь жить хотят вольно. Не терпят стеснения. Сам-то чем лучше?

— Я вижу перед собой свободного торговца Луу-Кина?

Луу-Кин обернулся. Наконец-то, он уже начал тревожиться.