Перед заморозками

7

Когда Линда в начале первого пришла домой, отец уже спал, но от звука хлопнувшей двери проснулся и вышел в прихожую. Линда с неодобрением посмотрела на его располневшее тело.

— Ну тебя и разнесло. Еще лопнешь невзначай, как воздушный шарик.

Он демонстративно затянул пояс на халате.

— Делаю все, что могу.

— Ничего ты не делаешь.

Он тяжело опустился на диван.

— Мне снился замечательный сон, — сказал он. — Сейчас я не собираюсь обсуждать мой вес. Собственно говоря, в моем сне дверь тоже хлопала. Ты помнишь Байбу?

— Эту, из Латвии? Вы все еще поддерживаете связь?

— Раз в год, не чаще. Она вышла замуж за немецкого инженера — он что-то там налаживает в рижском коммунальном водоснабжении. Она, по-моему, сильно влюблена в этого безупречного Германа из Любека. Странно, но я не ревную.

— Это она тебе снилась?

Он улыбнулся:

— У нас родился ребенок. Маленький мальчик. Он тихо играет в большой песочнице. Откуда-то доносятся звуки духового оркестра. Мы с Байбой стоим и смотрим на него, и я во сне думаю, что это же не сон, что так все оно и есть, и меня вдруг охватывает такая радость…

— Ты же вечно жалуешься, что тебе снятся кошмары.

Он не обратил внимания на ее комментарий.

— И тут хлопнула дверь — но во сне это не ты хлопнула дверью, а открылась дверца машины. Лето, очень жарко. Освещение такое яркое, что лица у нас совершенно белые, без теней — и у Байбы, и у ребенка, и у меня… Красивый сон. Мы как раз собирались куда-то ехать, когда я проснулся.

— Прошу прощения.

Он пожал плечами.

— Это всего лишь сон.

Линда попыталась заговорить об Анне, но отец ушел в кухню и стал пить воду прямо из-под крана. Линда пошла за ним. Он пригладил волосы на затылке и поглядел на нее:

— А почему ты так поздно? Меня, конечно, это не касается, но ты, кажется, сама хочешь, чтобы я задал этот вопрос.

Линда рассказала. Он стоял у холодильника, сложив руки на груди. Он всегда так стоит, когда слушает, подумала она. Я с детства помню его в этой позе. Великан со скрещенными на груди руками стоит и смотрит на меня сверху вниз. Я тогда думала, что папа похож на гору. Отец-Гора.

Когда она закончила, он покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Это так не происходит.

— Что?

— Люди так не исчезают.

— Это на нее совсем не похоже. Я же знаю ее с семи лет. Она никогда не опаздывала, никогда не забывала, если мы должны были встретиться.

— Существует идиотская фраза — все когда-то случается впервые. Но по сути так оно и есть. Представь, как она была взволнована, увидев своего, как она считает, отца. Ты же сама сказала, что она, наверное, поехала его искать.

Он присел на деревянный диванчик у окна.

— Постепенно понимаешь, что всегда, во всем, что происходит, есть большая доля правдоподобия. Люди убивают друг друга, лгут, грабят, исчезают… Если погрузиться достаточно глубоко в такой колодец — а я каждое новое дело представляю себе как колодец, — всегда найдется объяснение. Почти всегда существует вероятность, что вот такой-то исчезнет, а такой-то, наоборот, ограбит банк. Я не говорю, что никогда не происходит ничего неожиданного. Но когда мне заявляют: «Никогда не мог подумать о нем или о ней такого!» — это почти всегда ошибка. Подумаешь, соскребешь верхний слой краски — а под ним найдешь и другую краску, и другие ответы.

Он зевнул и тяжело опустил руки на стол.

— Давай спать.

— Еще несколько минут.

Он глянул на нее с любопытством:

— Я тебя не убедил? Ты по-прежнему считаешь, что Анна угодила в какую-то неприятность?

— Нет. Ты наверняка прав.

Они несколько мгновений сидели молча. Порыв ветра поднял в воздух сухую ветку и швырнул в окно.

— Мне сейчас часто снятся сны, — сказал он. — Может быть, потому, что я просыпаюсь, когда ты приходишь. То есть сны мне снятся так же часто, как и всегда, просто я их запоминаю, когда внезапно просыпаюсь. Вчера, например… очень странное ощущение. Я иду во сне по кладбищу. И вдруг останавливаюсь перед несколькими камнями, и на каждом — знакомые мне имена. Все имена я знаю. И Стефан Фредман тоже там.

Линда вздрогнула.

— Его я помню. Это правда, что он как-то забрался в нашу квартиру?

— Думаю, что да. Но до конца выяснить так и не удалось. Он никогда не давал прямых ответов.

— Ты был на его похоронах. Что там случилось?

— Его держали в больнице. В один прекрасный день он раскрасил себя в боевые цвета, как он это и раньше делал, залез на крышу и бросился вниз.

— Сколько лет ему было?

— Восемнадцать или девятнадцать.

Ветер снова ударил в окно.

— А кто были другие?

— Во-первых — женщина по имени Ивонн Андер. Мне даже кажется, что дата смерти была поставлена на камне правильно. Столько уже лет прошло.

— А она в чем замешана?

— Помнишь, когда ранили Анн-Бритт Хёглунд?

— Мне ли это забыть? Ты удрал в Данию и там чуть не спился до смерти.

— Ну, не так все было страшно.

— Нет, не так. Страшнее. Но Ивонн Андер я не помню.

— Она мстила мужчинам, тем, кто мучил и избивал женщин.

— Что-то такое припоминаю, но слабо.

— Мы взяли ее в конце концов. Все думали, что она сумасшедшая. Или чудовище. Мне-то она запомнилась, как… может быть, самый умный человек из всех, кого я встречал.

— Это как с врачами и их пациентками.

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что полицейский вполне может влюбиться в пойманную им женщину-преступницу.

— Глупости, — добродушно проворчал он. — Я говорил с ней, допрашивал. Она написала мне письмо, прежде чем покончить жизнь самоубийством. Она утверждала, что правосудие — это сеть с чересчур большими ячейками. Мы не добираемся, или, вернее, не хотим добраться до многих, кем должны были бы заинтересоваться попристальней.

— Кто же этого не хочет?

Он покачал головой:

— Не знаю. Мы все. Считается, что законы, по которым мы живем, исходят из недр народной жизни и защищают каждого. Но Ивонн Андер открыла мне и обратную сторону законов. Поэтому я и не могу ее забыть.

— Сколько лет прошло с тех пор?

— Пять или шесть.

Вдруг зазвонил телефон.

Он вздрогнул. Они поглядели друг на друга. Без четырех минут час. Он потянулся к висящему на стене аппарату. Линда с беспокойством подумала, вдруг это кто-то из ее приятелей, не знающих пока, что она до сих пор не сняла отдельное жилье и продолжает жить с отцом. Отец назвал свое имя и стал внимательно слушать. Из его односложных вопросов Линда попыталась понять, что происходит. То, что звонит кто-то из полиции, она поняла сразу. Но кто именно? Может быть, Мартинссон, или Анн-Бритт Хёглунд. Что-то случилось в Рюдсгорде. Валландер знаком попросил ее принести с подоконника ручку и блокнот. Он писал, прижав трубку плечом. Она прочитала из-за спины — Рюдсгорд, поворот на Шарлоттпенлунд, Виксгорд. Мы туда ездили, подумала она, смотреть тот дом на холме, что ему не понравился. Он написал еще несколько слов: сожжен теленок, Окерблум. Потом повесил трубку. Линда уселась напротив.

— «Сожжен теленок». Что это значит?

— Я тоже хотел бы понять.

Он встал:

— Мне надо на работу.

— Что случилось?

Он нерешительно остановился в дверях. Потом надумал:

— Одевайся. Поедешь со мной.

— Ты видела начало, — сказал он в машине. — Теперь мы имеем дело с продолжением.

— Начало чего?

— Помнишь историю с горящими лебедями?

— Что, опять?

— И да, и нет. На этот раз птиц оставили в покое. Но, судя по всему, какой-то сумасшедший вывел теленка из коровника, облил бензином и поджег. Крестьянин позвонил в полицию, сейчас туда поехал патруль порядка. Я попросил мне сообщать. Садист, мучающий животных. Мне это не нравится.

Линда всегда знала, когда отец что-то скрывает.

— Ты не скажешь, что ты думаешь по этому поводу.

— Нет.

Он оборвал разговор. Линда не могла понять, зачем он взял ее с собой.