Страница 63 из 92
Он вошел в приемную мага, когда все главные события, кажется, уже закончились. В дверях кабинета исчезла спина Бустаманте — секретарь уводил мага полежать на диван, кажется, маэстро нуждался в стакане чего-нибудь изысканно-итальянского. Посреди обитой штофом приемной стоял Цукерман, сгорбленный старый еврей со всклокоченными вокруг сверкающей лысины седыми волосиками. Руки его были разведены так, словно к впалой груди он прижимал здоровенную дыню; никакой дыни, однако, не было, но как бы в центре этой воображаемой дыни без видимой поддержки висела старинная немецкая пивная кружка, фарфоровая, с герметической крышкой и готической надписью: «Привет из Габлонца». Обычно в этой кружке — только тогда крышка бывала откинута — на столе секретаря в приемной Бустаманте стояла одинокая роза. Сейчас крышечка была накинута, и, видимо, Цукерману стоило немалых усилий поддерживать кружку в воздухе. Он вращал глазными белками. Сервальос, темнокожий, не то мясник, не то бармен, безразлично стоял у стены, он помочь ничем не мог, — между делом Форбс подумал, что уже пятнадцать лет этот маг только переводит средства налогоплательщиков, на кой черт нам искусственная радиация, мало, что ли, той, которая без магии возникает? «Кавказский князь» Рубан-Казбеги, напротив, был занят делом: плавил в ладонях массивную металлическую пепельницу — тоже со стола секретаря — и, похоже, собирался расплавленным сгустком заварить кружечку. Тофаре Тутуила сидел за спиной Цукермана в позе лотоса, видимо, отдавал еврею энергию. Форбс не впервые убеждался, что подвластные маги работают на совесть. Через минуту вернулся секретарь Бустаманте, потрясающе похожий физиономией на О'Хару, Форбс немедленно решил, что это тоже шпион. В воздухе пахло озоном и серой. Секретарь отрапортовал:
— Господин генерал, двенадцать минут назад маэстро приступил к очередной вентиляции стеклококона пана Аксентовича и внезапно испытал приступ асфиксии: неизвестный противник пытался в газообразном состоянии проникнуть в его дыхательные пути и, вероятно, в мозг. В настоящий момент противник обезврежен и заключен в герметический сосуд. Господин раввин предлагает запаять сосуд и бросить его в Бермудский треугольник.
Форбс сосредоточился: сейчас должен заговорить сам Цукерман, а понимать его речь было делом тяжелейшим. Выполняя условия контракта, обращаться к нему полагалось только согласно дипломатическому протоколу — «господин раввин», никогда не переспрашивать и, хоть лопни, всегда понимать то, что он излагал на чудовищном еврейско-украинско-русском жаргоне прошлого века, с незначительными английскими вкраплениями.
— Господин раввин, вы считаете, что в подлинном облике противник материален? — с предельной осторожностью задал Форбс профессиональный вопрос.
— Герехт, — сипло ответил Цукерман, — алэ тепер ганц гит. Гиб мир, кавказим, а шматок расплавлени платина, будет на него а-пач. О!.. Вейз мир!..
Кажется, тот, кто сидел в кружечке, всю эту галиматью как-то понял, кружечка дернулась и взорвалась, не осколками, а как бы распалась на атомы. Маг отпрянул — у его ног сидел совсем молодой и хрупкий мальчик очень восточного вида, и вся одежда мальчика состояла из черных сатиновых трусов со сборками, чуть ли не до колен. Форбс сделал шаг назад, ибо понял, что, материализовавшись, противник просто сдался на милость победителя.
— Прошу рассматривать меня как официального представителя… — на очень плохом английском произнес мальчик.
— Пока что вы арестованы, — отрезал Форбс. — Господин раввин, помогите мне во имя Иеговы отконвоировать арестованного.
Повернулся и пошел, не глядя. Теперь уж и совсем стало ясно, зачем голландец усадил его, генерала, на рождественскую ночь всякую чушь слушать. Допросить мальчика следовало немедленно. Но когда же, о Небо, найдется время на личную жизнь, на медитации?
Цукерман, шаркая ногами, плелся за восточным мальчиком, а тот, в свою очередь, ковылял за Форбсом. Большей охраны не требовалось: старый и хилый на вид еврей был единственным за пределами Японии каратэком восьмого дана. Был он и недурным магом, особенно же блестяще справлялся с ролью мага негативного, иначе говоря, обладал способностью разрушать чужие чары. При этом он, что весьма странно, не был телепатом и летать тоже не умел, хотя не единожды заявлял, что эти способности обретет, когда отберет их кое у кого. Коридор заметно шел под уклон; Форбс направлялся к барокамерам, как к самому подходящему помещению для диверсанта, обладающего умением переходить в газообразное состояние. Кроме того, Форбс расслышал довольно сильное телепатическое поле мальчика, и лишние футы свинцовой изоляции во время допроса помешать никак не могли; пока что единственным телепатом в мире, для которого свинцовые стены были тоньше бумажных, числился Атон Джексон. Часовой возле барокамеры, не выпуская из левой руки ни бластера, ни индюшачьего крылышка, правой отдал честь и пропустил всех троих в люк: допросы такого рода редкостью не были. Кресло внутри оказалось одно, второе по случаю Рождества кто-то куда-то вытащил, вытащили бы и первое, но оно было наглухо впаяно в пол, — в него опустился Форбс, мальчик пристроился на полу по-турецки, Цукерман присел на ступеньку. Магу было очень важно, чтобы обращались к нему только «господин раввин», просили о чем-либо только «во имя Иеговы», а вот на чем сидеть — это роли не играло. Мальчику, похоже, было холодно, однако раньше времени снабжать шпиона удобствами генерал не собирался.
— И зачем ты сюда пожаловал? — угрюмо спросил он.
— А вот не скажу. — Форбс, впрочем, уже знал, что мальчик киргиз, что имя у него почти непроизносимое — Ыдрыс, фамилию же он так и не смог разобрать.
— Умералиев, — буркнул мальчик.
Оказывается, мальчик читал мысли по меньшей мере не хуже Форбса, но слишком плохо знал английский, так что большой опасности не представлял. Генерал мысленно завел пластинку с мелодией «Мост через реку Квай», чем лишил шпиона возможности читать его мысли. Или не лишил? Затем, с трудом припоминая полузабытый язык, заговорил по-русски:
— Так зачем ты здесь?
— А письмо я вам все равно не отдам.
Все-таки, значит, не лишил. Мальчик не просто напал на Бустаманте, он еще и письмо какое-то с собой приволок. От кого и кому интересно бы знать. Если мальчик киргиз, как показалось генералу, то письмо из Совдепии, это ясно. Кстати, что-то такое очень смутное в бюллетене ван Леннепа предсказывалось, но, видимо, Форбс прочел это место недостаточно внимательно. Но национальность гостя была написана как-то иначе, греческими буквами, сплошные ипсилоны в ней значились. Но мальчик опередил его мысли.
— А я не киргиз вовсе. Я кыргыз, так правильней. А прописка у меня московская, а в армию меня не взяли вовсе!
Мальчик явно лез на рожон. Цукерман тихо напевал что-то хасидское, не лишенное благозвучия. Или японское? Каратэк все-таки.
— А прислал меня махатма. Вы про него не знаете.
— Видали мы таких махатм… — Форбс осекся. К ужасу своему он понял, что именно напевает Цукерман: это было «Белое Рождество»… А еще еврей называется. Вот почему не получилось мысленного блока из привычной мелодии «Мост через реку Квай», — победно сжигая все мосты, шествовало Рождество. Но все же генерал взял себя в руки.
— Мы кое-что знаем. И про некоторых махатм.
— Не можете вы о них ничего знать про нашего махатму!
Кажется, и русский у мальчика был какой-то необычный.
— Пока что ты сделаешь следующее: отдашь мне письмо, — сказал Форбс. Именно мне ты его должен передать. Несмотря на все твои умения.
Мальчик сделал попытку снять трусы — очевидно, хотел вывернуть их наизнанку и перейти в газообразное состояние. Форбс пожалел, что это не его сотрудник. Умение было редкое, собственно, генерал даже не припоминал, чтобы оно вообще ему встречалось за сорок лет работы.
Цукерман врезал мальчику под правое ребро, и желание делать лишние движения у того явно отпало. Но он продолжал сопротивление, пусть хоть на словах.