Страница 33 из 92
Валериан Иванович Абрикосов по профессии считался хозяином собаки Душеньки, маленького ирландского терьера, вот уже восемь лет служившего в милиции на розыске. Получал за Душенькины успехи Валериан Иванович сто сорок рублей в месяц, чего было достаточно, чтобы не считаться тунеядцем. А ведь десять лет тому назад именно как тунеядец, пророчествующий и камлающий, выслан он был на три года в Саратов, но там не прожил и года, возвращен был в Москву на всякий случай: болгарские товарищи сообщали, что человеком этим интересуется пресловутый, еще, кажется, на Гитлера пахавший, предсказатель ван Леннеп. Аракелян еще тогда разобрался, что это за птица такая — Абрикосов, на всякий случай ткнул его в психушку на полгода, а потом выпустил, ибо видел у подопечного слабое место: тот оказался патриотом. Есть, стало быть, и у этого выродка какая ни на то истинно человеческая струнка, дергая за которую можно заставить и Родине пользу принести. Но до сих пор к телепату-славянофилу Аракелян не обращался, нужды как-то не было, и жил он себе на углу Лесной и Сущевской, в двух шагах от Бутырской тюрьмы, и ходила за него Душенька на работу, разыскивая чемоданы и мелкорасчлененные трупы, и приносила хозяину своему ежемесячно сто сорок рублей, тому самому хозяину, который знал, видимо, не только местонахождение данного чемодана или трупа, но даже заранее мог бы указать, что данный чемодан будет украден, а данный труп — расчленен. Разреши, короче, начальство смежной — но враждебной — организации, МВД, оформить в штат человека, который занимался бы сущей чепухой, давал бы, скажем, список преступлений на будущий квартал с указанием места и времени — глядишь, у Душеньки работы бы не осталось. Милиция, впрочем, о ясновидении Абрикосова понятия не имела. Знал о нем только Аракелян да еще сотня-другая московских тантра-йогов, в среде которых рукописные книги Абрикосова «Нирвана» и «Павана» были настольным чтением. Прежнее поколение бесправных полковников с тантра-йогами боролось и в психушки их сажало, однако нынешнее небезуспешно старалось с ними сотрудничать. После того, как знаменитая целительница Бибисара Майрикеева возложением рук исцелила одного из самых главных людей в государстве от парапроктита, после того, как все прочее начальство повлеклось к Бибисаре со своими многочисленными болячками и немощами, — до того была стойкая мода на курорт Верхнеблагодатский на Брянщине, но тамошние воды возрождали к новой жизни только по мужской части, а частей у начальства было и других достаточно, — а Бибисара без видимого усилия их всех поисцеляла, после этого портить жизнь тантра-йогам стало совсем неуместно. Аракелян знал, впрочем, что тантра-целители берут за лечение большие деньги, да и ведут себя достаточно патриотично. Поэтому тот факт, что собака Абрикосова служила в милиции, вселял в Аракеляна надежду на грядущее сотрудничество. Хотя, конечно, милиция — это еще не КГБ, да и не сам Абрикосов, а его сука. Но все-таки.
Сегодня утром он позвонил Абрикосову и назвался, — тот, надо надеяться, о нем и не слышал никогда. Попросил о встрече. Тот мягко согласился. И вот теперь они сидели в тесном однокомнатном кооперативчике Абрикосова и глядели друг на друга. Абрикосов курил, поблескивая толстыми стеклами, и ничего пока не спрашивал. Впрочем, спрашивать в такой ситуации, видимо, должен был Аракелян.
— Вы йог — отчего же вы курите? — ни с того ни с сего спросил полковник.
— Читайте «Павану» — ответил йог, развернул толстую переплетенную рукопись и сунул полковнику под нос — как раз, видимо, на том месте, где доказывалась возможность, а то и необходимость курения для йогов. Полковник читать не стал.
— А очки отчего носите?
— Вижу плохо. Минус шесть.
— Вы же целитель? Что вам стоит поправить зрение?
— Мне ничего не стоит. А вот одному вашему начальнику будет стоить… ну, очень многого. И не только ему.
— Это как это?
— Ну, пришлось бы, влияя на прошлое, не дать советским войскам бомбить город Орел, чтобы бомба не попала в тот дом, где прошло мое золотое детство. Правда, война тогда продлится на три недели дольше, гитлеровцы могут успеть закончить работу над атомной бомбой, а если даже и не успеют, то потери советских войск при взятии Берлина окажутся на двенадцать процентов выше, и ваш шеф, и не только шеф, фамилию его вы сами знаете, погибнет в ночь на тринадцатое мая. Ну так как, будем поправлять мое зрение? А очки у меня и так очень хорошие, цейс.
— Да, да, лучше потерпите. Вы не женаты?
— Что вы. Скоро десять лет, как я импотент.
— Йог-импотент?
— Именно. Долго объяснять.
— Может быть, я пойму коротко?
— Да нет, вряд ли. Просто я выходил в самадхи… в очень высокие сферы астрала, если вам так понятнее. И возвращался по тонкой ниточке. А свастисдхану, мировую в данном случае половую чакру, контролируют, увы, евреи. — Абрикосов скривился. — И обхапали меня за милую душу. Можно сказать, перемножили меня с этой стороны на ноль. И вот до сих пор не могу у них ничего отобрать. Очень силен сейчас их эгрегор.
— Что?
— Неважно. Вы не поймете. Евреи, короче, нынче очень сильны.
— Вы не любите евреев?
— За что мне их любить?
— Так вы, значит, патриот?
— Несомненно. Вы это прекрасно знаете. Иначе по сей день держали бы меня в дурдоме.
— Я-то тут при чем?
— Вы-то тут и при чем. Кончим об этом.
Аракелян и впрямь забыл, с кем говорит.
— И цель моего прихода знаете?
— Почти. Точнее, уже три года как я ничего не знаю совсем наверняка. Я возвращался, знаете ли, по тонкой ниточке и… заметили меня в чувашском эгрегоре. И обхапали меня почти по всем чакрам. Особенно, — Абрикосов коснулся лба, — пострадала аджна. Так что точно я не знаю ничего.
(«Какое счастье», — подумал Аракелян.)
— Счастья никакого, — вслух ответил йог. — Вам в особенности. На вашем месте я бы вообще уходил с работы и ехал в родной Караклис. Кировакан, то есть. Или лучше в Каре, там теперь армян не режут.
Аракелян помрачнел:
— И армян вы тоже не любите?
— А за что мне любить армян? Вы, кстати, почти единственный, с которым я в жизни столкнулся. И вы же меня в психушку сунули. Так как насчет любви?
— Простите, но тут служебные соображения.
— Вот потому-то только с вами и разговариваю. Я патриот все-таки.
— Вы имеете в виду — патриот советский?
— Русский. И советский тоже, если русский нынче означает советский. Названия меняются. Была Скифия. Потом Русь. Потом Россия. Теперь СССР. Сущность та же самая — исконная, русская. А Россия для меня и для моих друзей — превыше всего. Единая и неделимая. И я ее патриот. Достаточно ясно излагаю? Или, может быть, вам это неприятно?
— Да нет, что вы, не дашнак же я. Я советский офицер. И тоже патриот. И, думаю, мы сможем договориться.
— А у меня и выхода другого нет. Точнее, для меня это самый простой выход. А вы, кстати, уже опоздали с визитом ко мне, ничего вы этому типу сделать не сможете. Разве что лично могу дать совет-другой.
— Загадками говорите, уважаемый Валериан Иванович. То есть как это ничего не можем? Я пришел вас просить о помощи в розыске опасного преступника.
— Это шпиона, которого вы в сентябре зевнули? Видите ли, просто назвать вам его нынешний адрес — с моей стороны весьма непатриотично будет, это уж я, извините, расшифровывать отказываюсь, вы мне на слово поверьте. Да и не могу я вам указать — «вот эта улица, вот этот дом», чувство ориентации у меня потеряно уже пятый год, возвращался я по тонкой ниточке, и заметили меня в татарском эгрегоре… Впрочем, это уже неважно. Короче говоря, могу дать только наводящие сведения.
— Это отчего бы?
— Вы, Игорь Мовсесович, лучше вовсе его не ловите. И препятствуйте его поимке. Уверяю вас, это будет с вашей стороны самым патриотичным поступком.
— Валериан Иванович, вы говорите с полковником госбезопасности! Думайте о возможной ответственности за свои слова!
— Я не об ответственности думаю, а о карме. А моя как раз такова, что, ежели бы вы ко мне репрессии применили, то я бы как раз ступень-другую и перепрыгнул. А вам стало бы куда как погано, скоро совсем, еще в этом воплощении.