Диснейленд

И вот, Питер «Ни то ни се» зажил на Птичьем Острове. Он помогал птицам лепить гнезда, ворону Соломону – сортировать заявки на детей, наигрывал танцующим эльфам на свирели, которую сделал из ивы.

Он не был ни счастлив, ни несчастлив. И лишь изредка летним вечером, когда издалека, со стороны далеких ворот парка, доносился городской гул, шум машин да перезвон трамваев, а сквозь деревья виднелись темные очертания домов и мерцали уличные фонари, непонятная тоска сжимала ему сердце.

Дорота выпалила это одним духом, словно выучила наизусть, и у нее получилось это так хорошо, что ее рассказ меня поразил.

– Ты очень здорово рассказала.

– А почему бы и нет? Ты считаешь меня идиоткой, а у меня есть литературные способности. По-твоему, эта книга глупая, но глуп ты сам, а книга умная, гораздо умнее разных статей в журналах, которые читает твоя Агнешка.

– Правда?

– Правда. Вот ты и есть «Ни то ни се».

– Я?

– Ты. И я тоже. Вообще мы все. Я сказала это даже мэтру. Пусть знает! Я так и сказала: «Мэтр, вы – „Ни то ни се“. А он в ответ на это: „Дорота, ты что, спятила?“ А я: „Нет, не спятила. Вы – „Ни то ни се“, и все мы – «Ни то ни се“.

– Врешь!

– Не вру.

– Как ты могла ему это сказать, если ты только что дочитала книгу?

– Милый мой, я читаю ее уже бог знает в который раз!

– Зачем же тебе было дочитывать ее до конца, чтобы рассказать мне содержание?

– Потому что во всем должен быть порядок.

– Ты или гений или совершенная идиотка.

– Вот именно. Мэтр однажды сказал мне то же самое.

– Заладила: мэтр и мэтр! Перестань без конца повторять: мэтр. Как будто нельзя сказать просто: Ксенжак. Ты что, и в постели говорила бы ему мэтр?

– Говорила.

– Что?

– То, что слышишь.

– Дорота, я, кажется, тебя не понял.

– Нет, понял. Я и в постели называла его: мэтр. Я так привыкла, что не могу называть его иначе. Его это тоже злило. «Зови меня Эдвард, – просил он. – На спортплощадке – другое дело, а тут зови Эдвард». Но я не могла. Привыкла и не могу иначе.

– Когда это было?

– В Будапеште. Когда я вывихнула ногу, и все думали, что это перелом. Мэтр остался со мной, и мы вернулись на день позже. Он был ко мне очень внимателен. Да, очень внимателен.

– Не сомневаюсь.

– И знаешь, что он сказал? Он сказал, что…

– Подожди минуту. Дай собраться с мыслями.

Я хотел собраться с мыслями, но мне это никак не удавалось. Дорота потушила лампу. Сквозь занавески пробивался свет.

– Ну, я пошла, – сказала она и принялась одеваться. – Спасибо за ужин.

Мне показалось, что все это мне только снится. Как в тумане, видел я одевающуюся Дороту, вокруг нее плясали, играя на свирели, Питер Пэн и разноцветные эльфы. Разве это не могло быть на самом деле? После того, что случилось, это могло показаться правдоподобным.

Я почувствовал, как Дорота заботливо укрывает меня одеялом, и услышал, как она на цыпочках вышла из комнаты.

Эпилог

– Я знала, что ты способен на сумасбродство, и всегда этого боялась, – сказала Агнешка.

Через зарешеченное окно виден был курган Костюшки на фоне голубого неба, которое в этот солнечный осенний день было удивительно яркого оттенка. День клонился к вечеру, и небо быстро темнело.

Не глядя друг на друга, мы смотрели в окно.

– Ты ужасно неуравновешенный человек, – прибавила Агнешка.

Я хотел ей возразить, но она опередила меня:

– Прости, я говорю глупости. Не сердись. Я просто выбита всем этим из колеи. Надеюсь, ты понимаешь: и местом и обстоятельствами. Мне хотелось повидаться с тобой. И вот я пришла. Мне необходимо было увидеться с тобой, а теперь я не знаю, с чего начать, и несу всякую чепуху.

– Если то, что я натворил, сумасбродство, то я сделал это ради тебя… вернее, из-за тебя…

– Знаю, знаю, и поэтому меня мучит совесть. Но ты видишь, я пришла. Я должна была прийти и повидаться с тобой. Меня мучит совесть, но сказать, что я чувствую себя виноватой, я не могу. Муки совести и чувство вины – это разные вещи. Конечно, надо было раньше тебе во всем признаться! Но я думала, может, все как-то само утрясется. Я так много в тебя вложила!

– В чем ты должна была мне признаться?

Она отвернулась от окна и поглядела на меня. А я по-прежнему смотрел в окно на небо, которое быстро темнело.

– Нужно ли называть вещи своими именами?

– Как хочешь…

– Я считаю, что нужно. Да. Необходимо поставить все точки над i. Но это так трудно и тяжело.

Она продолжала смотреть на меня. Я провел рукой по лбу, носу, глазам, мне хотелось стереть с лица ее взгляд. Наконец она опустила голову, открыла сумочку и достала носовой платок. Я думал, она плачет или вот-вот начнет плакать, но я ошибся. Она вытерла нос. И сделала это, как интеллигентная, благовоспитанная женщина: деликатно, почти беззвучно. Мне такой способ вытирания носа кажется омерзительным. Потом она спрятала платочек в сумочку и защелкнула ее так громко, что я вздрогнул. Держась за замок сумочки и приоткрыв губы, она стала опять смотреть в окно. Говоря объективно, она была красивой и элегантной, но мне она понравиться не могла. Я злился на нее за то, что она пришла. Меня подмывало вышвырнуть ее за окно, и в голову пришла нелепая мысль, что я не смогу этого сделать из-за решетки. С какой стати мне лезли в голову такие дурацкие мысли? Все равно я не вышвырнул бы ее в окно.

Молчание длилось бесконечно, а мне не хотелось вызывать ее на разговор.

В вестибюле ресторана «Феникс», возле гардероба, трое мужчин крепко держали меня, хотя я даже не пытался вырваться. У меня была рассечена губа, лицо вспухло. Болела нога, куда меня лягнул самый низкорослый из этой троицы, с розовой круглой физиономией. Я подумал, так, наверно, выглядел святой Станислав Костка, которого я недолюбливал, считая лицемером. Те двое выкручивали мне руки, а святой Станислав Костка держал меня за лацканы и, вплотную придвинув ко мне физиономию, тихо, самозабвенно и виртуозно ругался. Некоторое время я терпел, а потом слегка наклонил голову и наподдал ему как следует. Я сделал это не от злости – никакой злости я не чувствовал, а просто от скуки. Слишком медленно тянулось время до прибытия милиции. Святой Станислав Костка взвыл, схватился за нос, и все трое снова набросились на меня. Но это продолжалось недолго, потому что послышался пронзительный вой сирены, и в вестибюль вошли два милиционера в фуражках с ремешками под подбородком. Они шли медленно, и когда те их увидели, то перестали меня избивать и отпустили. Я достал носовой платок и вытер нос. Зеваки, глазевшие на все происходящее с живым интересом и даже возбуждением, казались усталыми, были полны отвращения. Они начали молча пятиться, а гардеробщик глупо захохотал, но внезапно умолк и, открыв рот, глядел на приближавшихся милиционеров.

– Добрый вечер! – сказал сержант. – Приятно видеть, как вы тут развлекаетесь.

Второй милиционер, без знаков различия, ковырял зубочисткой в зубах, устремив отсутствующий взгляд куда-то в сторону, и казалось, происходящее его нисколько не занимало.

– Сержант, – сказал тот, который выкручивал мне левую руку и которого я двинул по скуле. – Он хотел убить женщину, а когда мы бросились ее защищать, он накинулся на нас…

– Однако я видел, что били его вы.

– Но, сержант… – воскликнул тот, что вывертывал мне правую руку и получил удар в живот, от которого скорчился и отлетел к столу, за столом сидел толстый, прилизанный блондин в компании четырех женщин разных возрастов. Стол опрокинулся, толстяк барахтался на полу, а женщины подняли визг.

– Они говорят правду, я действительно хотел убить женщину, – сказал я.

Сержант холодно взглянул на меня.

– Вас никто не спрашивает, – громко, не без раздражения, отчеканил он.

Я пожал плечами, а святой Станислав Костка воскликнул:

– Да, хотел убить. Она спокойно стояла около бара и пила апельсиновый сок, а он ни с того ни с сего бросился на нее с криком, что убьет, обзывал ее последними словами и, схватив за горло, начал колотить головой о край стойки, а когда мы поспешили на помощь, он избил и нас, прежде чем нам удалось его скрутить. Он утверждает, что он Арене, но разве Арене может себя так вести? Мы обшарили его карманы, но не нашли никаких документов. Разве он может быть Аренсом? Он двинул меня изо всей силы головой в нос. Нос, наверно, сломан.