Диснейленд

– Не в этом дело. Я люблю, чтобы все было точно, как часы. Но если ты не сердишься, тогда прекрасно. Нашел в этой книге что-нибудь интересное?

– Как тебе сказать. О беге, пожалуй, ничего нового. Может, по части прыжков. Но я не очень-то в этом разбираюсь.

– Почему у тебя такой странный голос?

– У меня? Тебе кажется.

– Ты не простудился? Смотри не расхворайся! У меня для тебя прекрасная новость. Получено согласие, чтобы ты участвовал в мемориале на дистанции три тысячи метров.

– Да?

– Ты не рад?

– Очень рад…

Меня это нисколько не волновало.

– Ты говоришь об этом безразличным тоном.

– Нет-нет, тебе это кажется. Только знаешь… Я немного побаиваюсь. Не хотелось бы оскандалиться.

– Если ты будешь к этому так относиться, ручаюсь тебе, можешь оскандалиться. Послушай, в чем дело? Судя по времени, какое ты показываешь на тренировках, у тебя есть шансы не только на хорошие результаты, но и на победу.

– Так уж сразу и на победу! Дай бог дотянуть до финиша.

– Что с тобой?

– Ничего. Я шучу. Разумеется, я выиграю. Я устрою себе небольшой зачет по первоклассной европейской норме.

– Когда ты так говоришь, значит, все в порядке… Теперь я могу спать спокойно. Ну, привет, Марек! Не вешай нос!

– Привет, старик! А если тебе что-нибудь понадобится, помни…

Я положил трубку и подумал, что же будет, когда в комнату вернется Хелена. Она вошла несколько иначе причесанная, без голубой ленточки и сильнее накрашенная. Что бы это значило? В руках она держала тряпку, насвистывала и была исполнена деловой энергии. Она убрала со стола стаканы, стерла пыль с комода, переставила стулья и задумалась над пятном на скатерти.

– Ну, я пошел, – сказал я.

– Куда ты так торопишься? – спросила она и снова начала насвистывать.

– Я действительно немного тороплюсь. Наше проектное бюро получило заказ на ансамбль торговых киосков для Новой Гуты. И все это взвалили на меня. Поэтому у меня сейчас уйма работы.

На самом деле никакого заказа не было и не могло быть. Никому ничего подобное и не снилось. В бюро, где я работал, был полный застой.

– Тем более прости, что побеспокоила тебя, раз ты так занят.

– Ерунда! Не стоит говорить об этом. Я все равно собирался прогуляться.

У меня чуть было не сорвался с языка плоский комплимент вроде того, что: «Если я тебя повидал, значит, время не потеряно даром», но вовремя спохватился, что в этой ситуации это было бы бестактно, и ничего не сказал.

Я ушел, и она меня не удерживала. Простилась со мной вежливо, но сдержанно. Так, как обычно, когда встречала или провожала меня. Можно было подумать, будто я только что вошел в квартиру Ксенжака и, узнав, что тот уехал, сразу же удалился и ничего не случилось.

Я вернулся домой и не знал, чем мне заняться. Сел за чертежную доску и стал чертить. Но работа показалась мне адски скучной. К счастью, сломался карандаш, и я решил, что у меня есть повод прекратить это бессмысленное занятие.

Я лег на тахту и уставился в потолок. Это со мной редко случалось. По натуре я человек живой, деятельный и терпеть не могу безделья. Но на этот раз беспокойство мешало мне чем-нибудь заняться. Я думал, поваляюсь на тахте и успокоюсь. Но успокоение не наступало. Со мной что-то происходило. Обычное прощание с Хеленой не имело значения. Прокручивание фильма несостоявшихся событий продолжалось. Удар гонга спас меня от нокаута, но бой не закончился. Судьба предоставила мне великолепную возможность еще раз напакостить. За прошлое и будущее. Что было бы, если бы не зазвонил телефон? Нельзя с уверенностью сказать, что я не опомнился бы. Человек, уцелевший в авиационной катастрофе, живет. И в расчет принимается это, а не то, что при менее удачном стечении обстоятельств он мог бы погибнуть. Судьба предоставила мне возможность совершить подлость. Но это могло быть и поводом преодолеть в себе подлость. Начиналась борьба. Да, предстояла борьба. И, как обычно перед началом борьбы, я испытывал возбуждение. Где-то в области желудка появляется жар и постепенно разливается по всему телу. Особенно сильным было это ощущение перед стартом в финале Олимпийских игр, когда сразу же за стартовой чертой я вывихнул ногу. А потом долго плакал в раздевалке в полном одиночестве, о чем никто не знал и никогда не узнает. Сам не понимаю, почему я тогда плакал? Для меня это не имело уж такого большого значения. Имело или не имело, но борьба есть борьба, и адское возбуждение перед стартом – хорошее чувство. И никогда не забуду, как ко мне примчалась Дорота, она была сама на себя не похожа. Она обхватила руками мою голову и прижала к груди. Это она-то, которая не умеет выражать свои чувства и не знает, что такое нежность. Но ее порыв не имел ничего общего ни с сентиментальностью, ни с нежностью. Просто Дорота знает и понимает, что такое борьба. Это был жест спортсмена. Точно так же однажды прижал к груди мою голову советский бегун Крепяткин, после соревнований по бегу, где мы вели смертельную борьбу и он опередил меня у самого финиша на несколько сантиметров. Тогда, на Олимпийских играх, у меня были шансы одержать победу, и об этом все знали, и, возможно, такой случай мне больше никогда не представится. Мне страшно захотелось вернуться к Хелене. Увидеть ее хоть на минутку или позвонить и услышать ее голос. Я затрудняюсь определить, что же все-таки между нами произошло. Потому что, по существу, ничего не произошло. Если подходить к этому формально. И если, конечно, не принимать в расчет, что при одной мысли о Хелене меня бросало то в жар, то в холод. Откуда это на меня накатило? Почему вдруг Хелена? Женщина, которая меня никогда не интересовала и которую я недолюбливал. И какие только козни ни подстраивает природа. Начиналась борьба. Отчаянная борьба, от которой не отделаешься вывихнутой ногой. Желание вернуться к Хелене и увидеть ее хоть на минуту росло. И я сознавал, что оно будет расти тем сильней, чем настойчивей я буду стараться его побороть, не допустить, чтобы у нас с Хеленой что-то произошло. Разве это не абсурд? Зачем я возвожу здание, в котором никто не спасется? Ведь так уж повелось, что некоторые дела люди обделывают втихомолку, тайком, и покуда все делается тайком и втихомолку, считается, что никто от этого не страдает. Итак, вернуться к Хелене, слиться с ней в объятиях, как этого хочет судьба, которая по сигналу природы заняла боевую позицию. Я знал, что это быстро кончится, случайно заблудшая Леда в красных брюках и черном свитере растворится в пространстве. Останется только чувство омерзения от собственной подлости, но и оно долго не продлится. Человечество давно изобрело великолепные средства быстро и безболезненно избавляться от подобных чувств. Если я этого не сделаю, если буду сопротивляться, то жалкая комедия превратится в эпическую драму, а Леда в красных брюках и черном свитере, которая всего лишь беззаботная наяда, – в возвышенную и неподражаемую богиню любви. Спокойно, спокойно! Самые мудрые и логические аргументы тут не помогут. Я не поддамся! Буду бороться, чтобы не стать подлецом. Буду бороться, чтобы не предать товарища и сохранить верность девушке, которой я это обещал. Зачем? Не знаю. Так же, как не знаю, зачем отчаянно борюсь на беговой дорожке. Даже тогда, когда победа для меня не важна. Я сказал Агнешке, что она моя последняя девушка в жизни. Я обещал, что буду ей верен, что бы ни случилось. Сказал не только потому, что любил ее тогда, но и потому, что был подавлен всеобщей неверностью, своей и чужой. Я был подавлен вероломством и властью иллюзий, которые заставляют нас коленопреклоненно боготворить то, что потом становится источником разочарований, а порой неприязни и ненависти.