Диснейленд

– Ну, так определенно я это не могу сказать. Во всяком случае, о чем-то совсем другом. Можно получать олимпийские медали, почетные звания и еще не знаю что, вызывать восторг толпы, но собственная жизнь от этого не будет менее будничной… Поверь мне.

Хелена, подперев голову рукой, смотрела в окно, за которым виделась обшарпанная стена противоположного дома. Мы пили чай. То есть, я делал вид, что пью, а Хелена к нему не притронулась.

Квартира Ксенжаков была обставлена куда более по-мещански, чем моя до того, как ее модернизировала Агнешка. В моей царил кавардак, который свидетельствовал о непостоянстве. У них же эта чудовищная стандартная мебель из магазина, ковры, скатерти, салфетки, картины на стенах, фарфор – все было тщательно расставлено, и в доме царил порядок. Наверно, это было делом рук Хелены, которая старалась быть образцовой женой. Странно, почему эта обстановка не резала глаз Ксенжаку. Хотя, по утверждению Хелены, он унаследовал от матери мещанские взгляды, и время от времени они прорывались наружу, Ксенжак был культурным, образованным человеком. Он увлекался литературой и музыкой, чего я, например, о себе сказать не мог. Он разбирался в политике, интересовался наукой. Ксенжак хотел стать пианистом и даже занимался в музыкальной школе. Но у него что-то там не ладилось, и он пошел в Институт физкультуры. Он был лет на десять старше меня, но относился ко мне, как к сверстнику. Находил во мне что-то такое, чего не было у других легкоатлетов. Не знаю почему, но мне это казалось смешным. Тщедушные интеллектуалы поносят спорт и очень нервно реагируют на то, что народ больше волнует несколько лишних метров в метании диска, чем рассуждения о душе. Они считают спортсменов пещерными людьми, а спорт в их глазах – свидетельство деградации и вырождения человечества. Если бы кто-нибудь из них поговорил с Ксенжаком, то очень удивился бы. Конечно, среди спортсменов есть немало кретинов. Но разве их мало среди художников, актеров и даже писателей? Благодаря Агнешке я познакомился не с одним из них. Одни рисуют картины, которые никто не смотрит, другие играют в спектаклях, на которые никто не ходит, третьи пишут книги, которых никто не читает. Иногда они даже получают за это премии и награды. У нас такие отсеиваются на отборочных соревнованиях. И тут уж им ничего не поможет. Когда я говорю жалкий, слабосильный интеллигент, я не хочу их обижать. Но в большинстве своем они в самом деле слабаки. И поэтому я сомневаюсь в их способности правильно оценивать события и людей. Они еще могут проанализировать, что такое слабость, но не очень разбираются в силе, которую считают оружием мерзавцев и хамов. Люди часто с презрением относятся к тем положительным качествам, которых им самим недостает. Я считаю, что все эти интеллектуалы, миссионеры и возвышенные идеалисты, поборники добра и красоты, вальковером[8] отдали силу на откуп мерзавцам и хамам. И совершенно напрасно! Вместо того чтобы бороться со злом с помощью силы, они прибегают к слабости. И объявили эту слабость благородной, возвышенной, притягательной. Если бы такой интеллигент избил хулигана, который на него напал, а потом написал статью на тему о том, что следует быть добрым, благородным и порядочным, я думаю, что избитый им хулиган, читая в больнице эту статью, призадумался бы над своей жизнью. Но если он изобьет интеллигента, а потом прочтет его плаксивые рассуждения о хулиганстве, то лишь пожалеет, что напоследок не дал ему хорошего пинка. Не знаю, правду ли говорит Артур Вдовинский, будто греческие трагики – Софокл и другие, были замечательными легкоатлетами, отлично развитыми физически. Думаю, поэтому их произведения пережили века и по сей день не утратили значения. Им незачем было умиляться своими слабостями, пытаться оправдать их, что, в конечном счете, скучно и однообразно. Лишенные комплексов, они верно подмечали самое существенное в человеческой судьбе. Неплохо, если бы в своем физическом развитии благородные мыслители превосходили мерзавцев. Но боюсь, что на самом деле все обстоит как раз наоборот.

– Что бы ты ни говорил, а олимпийскую медаль мне бы. хотелось иметь. Хотелось бы, и все, – сказала Хелена. – Олимпийскую или какую-нибудь другую. Что-то в этом роде. Можешь говорить, что угодно, но я тебе не верю. Когда у человека есть медали, ему легко рассуждать, что их не обязательно иметь.

– Ну, объясни, зачем тебе эти медали?

– Значит, ты ничего не понимаешь. Я хотела бы стать совсем другой, не такой, как на самом деле. Разве ты этого не понимаешь?

– Это я-то не понимаю? Как мало ты меня знаешь, Хелена! Если уж я не способен этого понять, то никто другой не поймет.

– Тебе тоже хотелось быть другим? Да?

– Другим или кем-то другим. Во всяком случае, что-то вроде этого меня мучает. Не воображай, что это твоя привилегия.

– Ну, кем, например, ты хотел бы быть?

– Мне трудно сказать тебе что-то определенное. Может, ученым, совершающим открытия, государственным деятелем, перекраивающим карту мира и существующие в нем порядки, конструктором межпланетных кораблей. По сути, это не так важно. Тут дело не в профессии, а скорей в индивидуальности. Конечно, одно с другим связано. Но все-таки, важней индивидуальность. Забавная штука. Человек невероятно обожает себя, но постоянно думает о том, как бы стать другим. Разве это не забавно, скажи?

– Я себя не люблю. Я ненавижу себя.

– Тебе только так кажется. Ненависть – побочный продукт горячей любви.

– Знаешь, ты очень умный. Правда. Я этого даже не подозревала. Когда ты говоришь, я не думаю о том, прав ли ты, а только слушаю тебя.

– Не преувеличивай.

– Мне хотелось бы быть интеллигентной. Если уж так сложилась моя судьба и мне не суждено быть никем иным, то, по крайней мере, хочется быть хоть образованной.

– Ты достаточно интеллигентна.

– Ты говоришь это просто так.

– Уже сам факт, что ты задумываешься над этим, говорит о твоем уме.

– Э, какое там! Да и что из этого, если я не умею выражать свои мысли так умно и эффектно, как ты.

– Мужчины выражаются более точным языком, чем женщины.

– Я обожаю мужчин. Мужчины импонируют мне именно умом. Красота для меня ничего не значит. А красавчики вообще для меня не существуют.

Она пристально посмотрела на меня. Разглядывала меня долго и как-то так, что мне стало немного не по себе. Я не знал, куда деваться от ее взгляда, и, возможно, немного покраснел. Я подумал, что пора уходить.

– Скажи, Марек, – заговорила Хелена, не спуская с меня глаз, – почему в жизни все так получается?

Я не очень понимал, что она хочет этим сказать, но ответил, словно бы понимал:

– Так уж получается, и с этим ничего не поделаешь.

– Знаешь, что мне бы хотелось? Мне бы хотелось не быть женою Ксенжака. Да нет! Не смотри так. Я не собираюсь разводиться с Эдвардом. Я его люблю, и мне с ним, по сути дела, хорошо. Даже, несмотря на все его недостатки, о которых ты понятия не имеешь, и на его чертову мамашу, которая всюду сует свой нос. Ты не представляешь, до чего она отравляет мне жизнь! И если я сказала, что хотела бы не быть женой Ксенжака, то это направлено не против Эдварда. А скорее против меня. Понимаешь? Я хотела бы расстаться с собой. С той, какой я сделалась, во что превратилась. Понимаешь? Чтобы стать другой. Хотя бы на минуту. Хотя бы время от времени.

Я кивал, слушая с пятого на десятое. Я хотел уйти. Только не знал, как сказать об этом. Неожиданная близость с Хеленой смущала меня. Не то, чтобы это было мне неприятно. Но я боялся, что если сейчас не уйду, то, что между нами установилось, спутается, порвется. Чтобы не смотреть на Хелену, я стал оглядывать стены и задержал взгляд на репродукции, изображающей Леду с лебедем. По-моему, это пошлейшая халтура. Меня нисколько не волнует, что это известная, признанная вещь. Я не помню, кто ее написал. Рембрандт, Рубенс? Может, Тинторетто? Черт его знает. Хотел спросить у Хелены, но после того как она сказала, что я очень интеллигентный, спрашивать было неудобно. Дело тут не в самолюбии. Просто мне не хотелось разочаровывать ее. Есть «Леда с лебедем» Леонардо да Винчи. Но это не она. «Леда» Леонардо да Винчи – изумительная картина. Она висела у меня в комнате, но Агнешка даже не посягнула на нее, хотя присматривалась к ней с некоторым сомнением. Видно, размышляла, достаточно ли современен Леонардо да Винчи. И все-таки его авторитет одержал верх. Современность – ее мания. «Леда» Леонардо ассоциировалась у меня с монументальным архитектурным сооружением на открытом пространстве, а «Леда», репродукция которой висела в комнате Ксенжаков, заставляла думать о душном и вульгарном будуаре. По-моему, любовь тоже иногда имеет сходство с монументальным архитектурным сооружением, если это так, то ничто не может казаться ни двусмысленным, ни мерзким, ни пошлым. Тогда все приобретает черты монументальности. Просто и естественно, как сама природа. Но такая любовь случается редко. Люди, жаждущие чистой и возвышенной любви, ищут ее не там, где надо, их привлекает душный, банальный будуар. И кончается это тем, что все, казавшееся им чистым и возвышенным, вызывает у них отвращение. Потом со злости они начинают делать мерзости.

8

Спортивный термин, означающий победу боксера из-за неявки противника на ринг.