Наместник

Было время, когда я часто ссорилась со своими родителями и даже вынашивала планы побега из дома. Но всякий раз, когда я уже была готова уйти навсегда, неизменно вставал вопрос: а куда? За шестнадцать лет я не смогла обзавестись ни подругами, ни, тем более, друзьями, которые были бы столь бескорыстны и благородны, что приютили меня на неопределенный срок. А так как мне не свойственны были необдуманные действия и безрассудные порывы, то в очередной раз хлопнув дверью, я уходила в свою комнату и злилась на весь мир, как и положено в столь юном возрасте.

Родителей такое моё поведение не особенно огорчало, хотя я была их единственным чадом. Мама считала, что для хорошего воспитания достаточно: а) периодически справляться об учебе; б) прятать от ребенка все книги и журналы, хоть как-то касающиеся сексуальных тем; в) следить за тем, чтобы дитя во время поело и уснуло. Во всем остальном она полностью полагалась на бабушку Сашу, к которой отправляла меня каждое лето, независимо от моего желания.

Что касается отца, то он был так занят на своей работе, что моим воспитанием и вовсе не занимался. Он часто ездил в командировки, задерживался и пропадал по вечерам, но зато зарабатывал вполне прилично.

Безусловно, отец имел полное право праздновать свой день рожденья на широкую ногу. Вот и в этот раз ожидалась прорва гостей.

Маман попросила меня помочь ей, и я торчала на кухне, производя видимость деятельности и мешаясь у нее под ногами. Взявшись за ручку сковороды, я тут же обожгла руку.

— Черт! Черт! Черт! — заорала я, хватая мочку уха обожженными пальцами.

— Прекрати ругаться! — тут же среагировала мать, продолжая крошить в салат разную дребедень.

— Да ты что, ма! Слышала бы ты, как ругаются девчонки у нас в школе! У тебя бы уши повяли!

— Ну и не бери с них пример. Ты за собой следи, сама будь для них примером, чтоб на тебя равнялись.

Мама считала себя очень интеллигентной женщиной. Она преподавала высшую математику в университете и писала диссертацию.

— Да кто будет на меня равняться! Я для них — пустое место, человек-невидимка, которого никто не замечает!

— И вообще, — пропустила мать нарочно мимо ушей эти жалобы закомплексованного подростка, — согласно старинному поверью, если часто произносить имя нечистого, он будет являться к тебе наяву.

— Ну, ты меня насмешила! Я что алкоголичка, чтобы черти ко мне наяву приходили? Ты что, веришь в эти глупости?

— Думаешь, если бы это было глупостью, стали бы подобные поверья передаваться из поколения в поколение и дошли бы до наших дней?

— Сказки тоже дошли до наших дней, но это не значит, что, пойдя однажды в лес погулять, я наткнусь на избушку Бабы Яги.

— Ну, хватит острить, Бети! Подай мне, пожалуйста, перец. И лук я тебя просила почистить!

— А я просила не называть меня по имени, ненавижу его! А лук не буду чистить. У меня тушь потечет!

— По-моему, Беатриче — прекрасное имя, — сказала мать. — Когда ты родилась, я долго ломала голову. Я хотела выбрать для тебя необыкновенное, необычайно красивое имя. Под руку попался Данте…

Маман, как всегда хотела произвести впечатление на папиных гостей, друзей и коллег. А те, надо полагать, снова притащат уйму бесполезных подарков "со смыслом". Эти своим смыслом они соревновались в остроумии, кто кого. Сама же я об этом вообще не позаботилась, считая себя главным подарком на все времена.

Жаль, что бабушка в этом году не приедет: старая уже стала и больная. Кто-то в летние каникулы ездит "на юга", а я по старинке к бабушке в деревню, дышать свежим воздухом. Маман считала, что деревенский быт благотворно влияет на мою формирующуюся личность, "воспитывает привычку к простоте и незатейливости. Это, в свою очередь, учит свободно и творчески мыслить". Елена Сергеевна уже лет пятнадцать не была в деревне и не знала, что все с тех пор очень изменилось: и воздух не тот, да и люди не те. И уж конечно не подозревала она, что прошлым летом на свежем воздухе я чуть было не лишилась невинности. Давайте, отправляйте меня с глаз долой этим летом. Я за себя не ручаюсь!

Перепробовав все, что было вкусного на праздничном столе, я удалилась в свою комнату, прихватив из груды папиных подарков коробку конфет. За окном сверкала весна. Апрель — капель, любовь — морковь…За столом папин коллега, молодой сотрудник их фирмы, как-то нагло посматривал на меня, уписывая оливье. Вот уж не думала, что и у взрослых бывают прыщи, фи! А вот некто другой вчера даже и в сторону мою не посмотрел…

Я не любила весну. Непонятно откуда появлялась какая-то тоска. Будто что-то важное стремительно проносилось мимо меня. А с ним хохочущие девицы, взволнованные парни, яркое солнце, радостные воробьи и все люди, и весь мир. И только я одна оставалась на месте и от лени или от страха не могла влиться в этот весенний поток. Я сидела на широком подоконнике, скрывшись от всего мира плотной шторой и одновременно наблюдая за ним из окна.

…Достоин ли с тобою

Смотреть на сей спектакль не знаю я, создатель,

Но не участник я сих драк, а наблюдатель.

"Так вот и просижу всю жизнь на подоконнике. И ничего никогда со мной не случиться", — думала я тогда.

На следующий день, сидя на английском, я ничего не слышала и не понимала, что пишу в тетради. Эта сволочь заигрывала с Серовой!

У меня дрожали руки от безнадежной и бессмысленной злости. А мысли скакали, как зайцы по кочкам. Он передает ей записку, улыбается, кретин безмозглый!.. чтоб тебе пару схватить…А она-то довольна, что еще один наивный красавчик в ее сети попался.

Тычок карандашом под лопатку заставил меня выйти из лихорадочного состояния и заметить хоть кого-то, кроме Кирилла.

— Эй, косая! Как перевести "death"?

Я не косая, просто фамилия — Косовей. Дурацкая, конечно, но если произносить быстро, то похожа на французскую. Правда, все, кому не лень, бессовестно искажают ее в меру своей безмозглости.

— Не знаю, отстань! — ответила я грубо.

На пару секунд я выпустила из поля зрения своего ненаглядного и впустила туда жиртреста Сомова.

— Знаешь, врешь ведь, — продолжал канючить Сом, будто и в самом деле не знал. Что ему от меня надо?

— Это то, что тебя ожидает, если ты меня доставать будешь!

— Изнасилование что ли?

Тупые шуточки озабоченного дебила.

— Смерть, придурок! Причем эксклюзивно для тебя ужасная и мучительная.

Идиотский смех за моей спиной был заглушен, о счастье, долгожданным звонком. Ура.

Ах! Нет, не ура! Кирилл выходит из кабинета, весело болтая с Серовой. Ну, хоть бы обернулся! Нет…Я для него не существую.

А Сомов не отставал:

— Бет, чего спросить хочу.

— Ну что тебе еще?

— А как по-английски "изнасилование"?

— Зачем тебе? Ты что собираешься обесчестить англичанку? — попыталась я сострить, наблюдая за "сладкой парочкой". Ах, он держит ее за локоть, черт! А черт тут как тут в образе Сомова.

— Нет, русскую, — заржал он.

А я уже впала в очередную депрессию. А когда я пребывала в таком состоянии, то всегда хотела есть. Я отправилась в буфет за пирожками. Я просто обожала горячие жареные пирожки с картошкой и могла их съесть штук пять или шесть сразу. О, восхитительные, румяные, божественно душистые пирожки с хрустящей корочкой, отрада моей жизни! В общем, я проглотила четыре пирога и твердо решила не думать больше об этом бабнике. В это время в буфете появился толстяк и, завидев меня, направился в мою сторону.

— Что проголодалась? — спросил он, садясь напротив.

— Какое твое дело? — процедила я сквозь зубы, не имея желания беседовать с ним.

— Как же-с, беспокоюсь, — сказал он томным голосом и зачем-то состроил «интимный» взгляд.

Я едва не подавилась последним пирогом, и мысль о том, что уж не нравлюсь ли я ему, готова была закрасться в мою голову. Но тут в столовую вошел ОН. Сом обернулся и увидел того, на кого был устремлен мой бесцеремонно влюбленный взгляд. Тогда Кирилл мне казался сногсшибательным красавцем. Впрочем, если бы я могла смотреть на него равнодушно, то ничего особенного бы не заметила: темные волосы, длинная челка «вразлет», карие глаза, спортивная фигура…