Планета-мечта

Стэнли заулыбался, когда увидел Кэррона. Улыбка была почти искренней, но на мой вкус все же не совсем.

— Пришел в себя? — сказала Стэнли, склоняясь надо мной, — Это хорошо. Возможно, тебе интересно, что с экипажем того звездолета все в порядке.

— Я знаю, — сказал Кэррон хрипло.

Стэнли отошел к кону и отдернул белые шторы, впуская в комнату солнечных зайчиков.

— Наши врачи ничем не смогли тебе помочь, к сожалению. Но я рад, что ты все же пришел в себя. Ты ведь нас спас, хотя я не знаю, хотел ли….

Кэррон снова улыбнулся. Стэнли, слава богу, не видел этой улыбки, он как раз открыл окно и выглянул наружу. Иначе бы он задумался, стоит ли хоть немного проявлять свою доброжелательность, и хотел ли спаси нас Кэррон. Я думаю, что все же не хотел, просто не успел еще научиться равнодушно смотреть на чужую беду, слишком привык всего себя отдавать, лишь бы только не случилось чего. Прав был лииен с горы Аль, ох, как прав. Кэру все казалось, что он несет ответственность за эту землю. Эта земля отреклась от него, а он все старался оградить ее от бед.

— Я думаю, немного свежего воздуха вам не повредит, — сказал Стэнли, отходя от окна, — Ночью был дождь.

Я поразилась. Мы были на втором этаже: не так уж и высоко, чтобы спрыгнуть отчаянному человеку. Если Стэнли и не привык еще к двойственной природе воронов (а ведь открыть дверцу в клетке — все равно, что своими руками выпустить птицу на волю), то мог бы хоть подумать о том, что здесь совсем не высоко. Умеючи даже ног не подвернешь, спрыгнешь и дальше побежишь. Ах, доктор археологии!

Кэррон сжал мою руку. Пожатие было довольно слабым, я подумала: а сможет ли он — лететь? Ведь сил у него, похоже, совсем нет.

— Я всегда буду на твоей стороне, — сказала я тихо.

— Не думаю… — откликнулся он, — Но не вини меня ни в чем, деточка. Я прошу, не вини.

Я, в общем-то, не успела даже его увидеть. Ветер ударил мне в лицо, хлопанье крыльев пронеслось над моей головой. И все.

Стэнли издал какой-то звук. Тут я не выдержала и расхохоталась, закрыв лицо руками.

— Кристина! Вы что, да у вас истерика! Кристина!

Стэнли встряхнул меня за плечи. Вытирая тыльной стороной ладони выступившие слезы, я простонала сквозь смех:

— Вы сами…. Стэнли, вы же сами его выпустили!

— Я не подумал, — сказал Стэнли смущенно.

— Ну, и слава богу.

— Слава богу?

— Стэнли, — сказала я, — он спас вам жизнь. А вы, что, хотели сделать из него пленника? Вам не стыдно?

— Могу я задать вам вопрос? — сказал он серьезно, — Вы не боитесь, Кристина, что он с тем же успехом решит обрушить нам на головы один из стоящих здесь звездолетов? Что вы тогда будете делать, Кристина? Ведь ему это так же просто, как махнуть рукой.

— Не так, — сказала я неохотно, — он двое суток пролежал без сознания, вы, что, не заметили? Но если он захочет что-то сделать, остановить его не сможет никто. У вас ведь не поднимется рука на убийство? Или как?

— Я не хочу, чтобы гибли мои люди.

— Ублюдок, — сказала я ровным голосом.

— Кристина!

— И я, — сказала я все так же ровно, — Я тоже, но у этого слова нет женского рода. Если он проявит агрессивность, я пойду против него. Смогу я опередит его или нет, это уже детали. Оставьте эту проблему мне, Стэнли, — говорила я, — Это моя проблема.

И пока я говорила это, я и впрямь почувствовала себя ублюдком женского рода.

Не вини меня ни в чем, сказал Кэррон. Не вини. Значит, будет, в чем? Или он думает, что уже есть? Все это так ужасно. Ведь я люблю его. И все равно я буду делать свою работу.

Я запуталась. Я знаю, что у меня не хватит сил улететь отсюда. Я не смогу расстаться с этим воздухом, с этим светом, с этими деревьями и травами. С Кэрроном. Я люблю эту планету всем сердцем.

Сюда я хотела бы возвращаться хоть иногда. Хоть иногда.

36. Ра. Воспоминание.

Тьма. Бесконечная тьма была в его душе — очень долгое время. Он не помнил тех дней, что были после изгнания, не помнил очень многого и не думал, что память о тех днях когда-нибудь вернется к нему.

Он начал приходить в себя в Иллирийских лесах. Каким путаным зигзагом пролегал его путь сюда от Серых гор — вне рассудка, вне сознания? Забился в старую нору, словно раненное животное, ничего не помня, ничего не понимая. И очень долго он лежал там, много дней и ночей — той холодной весной. Он не мог думать, его мысли болели так, словно по обожженной коже проводят небрежной рукой. Его измученное сознание опустело, и казалось, опустело навсегда.

В норе было сухо и душно. Воздух был пропитан землей. Все было пропитано землей, сухой, колючей, жесткой землей.

Если бы он смог заснуть! — но сон не шел к нему.

Ему было холодно. Теперь ему всегда было холодно, так холодно.

Почему этот образ вернулся к нему, почему именно о ней он думал, об этой девочке, которую он хотел когда-то сделать своей женой? Это и по вороньим меркам было не вчера, и он давно уже не вспоминал ее, но сейчас он цеплялся за этот образ, не желая окончательно сойти с ума, словно безумие не было для него наилучшим выходом.

Он лежал, скорчившись, на сухой земле и думал — о ней. Он не помнил ее лица — как странно. Впрочем, сейчас он не мог вспомнить и лица тех, с кем прожил рядом не одну сотню лет. Он помнил только глаза ее, темные, блестящие, круглые. Смутно помнил, как она смеялась, как легки были ее прикосновения. Он вспоминал и не мог вспомнить, пытался воскресить ее в своей памяти — час за часом, день за днем.

Местами еще не сошел снег, когда изгнанник впервые смог выползти из норы. Он дополз только до такого снежника и уткнулся в него разбитым лицом. Лицо его все запеклось кровью, и она испачкала снег — не красными, а отчего-то темными пятнами. Холод измучил его, но это ледяное прикосновение было приятно. И он лежал, прижимаясь к снегу лицом, и думал о Ра. О том, что она уже выросла и давно забыла обо всем. О том, как едва не сломал ей жизнь. А за всеми этими путанными бредовыми мыслями вставал тот ребенок, невинный и веселый, темноволосый, темноглазый, ласковый ребенок, и он смотрел на изгнанника, смотрел, смотрел.

Тихо было в лесу той весной. Не пели птицы. Звери испуганно пробегали мимо, не смея подойти, принюхаться. Из талой земли не желали всходить ростки ранних трав. Казалось, изгнанник все затягивал с собой — в тот омут, в который медленно проваливался. Только один полуседой лис остановился, замер и подошел, робея, готовый отпрыгнуть и убежать. Изгнанник лежал, не шевелясь. От него веяло чернотой, которая была даже страшнее заклятья, отгонявшего живое. Лис понюхал спутанные волосы лежавшего — не человек, странно. Лис был стар и сед, но никогда еще не встречал воронов. Осмелев, он понюхал еще.

— Ра….

Хриплый, скрипучий голос, словно его обладатель не говорил миллионы лет. Лежавший приподнял голову. Лис прыгнул в сторону, но не убежал. Склонив голову, посмотрел на лежавшего. Глаза у того были черные, безумные, измученные. Пустые — он не видел ни палых листьев, ни мокрой земли, ни голых ветвей. Не видел испуганного зверя, стоявшего перед ним. Если он и видел что-то, то лишь доступное ему одному.

— Ра…. - позвал он снова.

Никто ему не ответил. Лис посмотрел на него, посмотрел и побежал свой дорогой. Изгнанник опустил голову. Дыхание его было неровным, и сердце то билось, то замирало. Голос его затих, словно дальнее эхо в горах.

— Ра…

37. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день тридцать шестой.

Мне, вероятно, придется задержаться здесь на какое-то время. Неизвестно, что теперь предпримет Кэррон. Конфликт еще не исчерпан, хотя здесь остался всего один агрессор. Старейшины Лориндола заверили Стэнли в полной мирности намерений файнов. Пока сорты (к ним причисляются и земляне) не пересекают границ тайных владений файнов, никто не пострадает. Что ж, лориндольцы поступили разумно. Никто не хочет, чтобы горы Лоравэйа постигла та же участь, что и Серые горы, никто не хочет, чтобы сожжена была Бесконечная роща.