Планета-мечта

Вот чем заканчивается мой первый день на Алатороа. Но как они смели изгнать его!.. А Тэй, наверное, уже вернулся домой. Как мне хочется в Торовы Топи, просто до ужаса.

3. Ра. Начало приключений.

Воздух в палатке был душным и оранжевым. Анна Михайлова лежала поверх спального мешка, закинув руки за голову. На ней был рабочий красный комбинезон и клетчатая рубашка, немного мятая. Лет ей было около тридцати, у нее были темные глаза и капризное детское лицо. Намокшие от пота пряди темных волос прилипли ко лбу, над верхней губой выступили бисерные капельки пота.

Перед Анной на маленьком складном стуле сидела женщина лет сорока, полная и веселая. Выражение лица у нее было серьезное, и говорила она серьезные вещи, но веселье все равно угадывалась в ней, словно солнечным светом укрывая ее черты. В круглом лице со слегка вздернутым носом и полными губами небольшого рта, в серых больших глазах, в небрежном узле растрепанных светлых волос — всюду веселье сквозило, как солнечный луч тянется сквозь пыльный воздух. Она чуть-чуть раскачивалась на стуле, держась обеими руками за спинку, и одновременно говорила:

— Все-таки быть "космическим ребенком" очень трудно и для самого ребенка, ты должна понимать это, Анечка…

— Я не хочу отдавать Кристину в интернат, — сказала Анна упрямо. Видно было, что это не первый разговор на эту тему — и не последний. Анна поджимала губы и хмурилась, представляя, как расстанется со своей девочкой.

— Ей пять лет, — сказала она, — ей же всего пять лет.

— Я понимаю, — сказала полная женщина, перестав качаться, — Но ты видела ее реакцию, когда мы приземлились тут? Очень плохо, когда ребенок в пять лет впервые начинает понимать, что такое планета. Но будет еще хуже, если она вырастет, так и не прожив ни на одной планете достаточно долго.

Анна вздохнула. Ее пятилетняя дочь была предметом постоянного беспокойства для Анны. Девочка родилась в космическом перелете, до сих пор она росла на исследовательском корабле и лишь две недели назад увидела первую в своей жизни планету. Такое было не редкостью в среде исследователей, которые большую часть жизни проводили в космосе. «Спутник» стартовал с Земли десять стандартных лет назад, и с тех пор Анна и сама не была ни на одной планете. Алатороа была первой планетой, которая была открыта экспедицией Михайлова. Анна и замуж вышла в космосе и родила дочь. Но считалось, что космические дети имеют мало шансов вырасти нормальными людьми, и прочитав огромное множество литературы по этому поводу, Анна растерялась совершенно. На «Спутнике» не было возможности создать условия для нормального развития ребенка. Детей, кроме Кристины, здесь не было, и девочка совершенно не умела играть, предпочитая общаться с обучающими программами. Ей предстояло вырасти в очень сухого, рационального, несколько роботообразного человека; таких немало было на дальних станциях — людей, которые родились и выросли в космосе, в замкнутом мирке космического корабля, и не желали жить иначе и общаться с людьми больше, чем это необходимо.

Прошел час. Большая черная птица опустилась на ветку, и ветка закачалась под ее весом. Птица потопталась, устраиваясь, и уставилась блестящими круглыми глазами на открывшуюся перед ней картину. На поляне, среди кустарника и высоких, никем не кошеных трав стояли большие оранжевые и красные палатки, лежали тюки со снаряжением и наполовину разобранный глайдер. А за палатками, за кустами и травами, за тоненькими деревцами осин с красноватыми монетками-листьями возвышался, словно кит, вытащенный на землю, словно туша небесного зверя-тучевода, — исполинский болид серо-стального цвета. Солнечные лучи дробились на его поверхности. Птица рассматривала все это — и палатки, слишком яркие, словно ягоды поздней осенью, и мертвые внутренности разобранного глайдера, и тушу исполинского кита. В лагере было тихо: недавно ушли две исследовательские партии. Охрана не была выставлена: люди ничего не опасались на этой гостеприимной планете. Совсем ничего.

Из яркой оранжевой палатки выскочила молодая женщина в рабочем комбинезоне.

— Кристина! — закричала она, оглядываясь вокруг, — Кристина, хватит прятаться!

— Кристина!

Никто не отзывался. Она начинала уже тревожиться всерьез: обойдя весь лагерь, она так и не нашла свою маленькую дочку.

— Кристина!

Она металась по лагерю, потом разбудила дежурных. Но суета и крики не долетали до лесного ручья, где все и происходило в ту минуту. Деревья высились над бурной водой, деревья-великаны высились над пятилетним ребенком, и кроны их сплетались, закрывая небо. По камням неслась, журчала, вспенивалась вода, неглубокая, легкая — ручей, а сбоку еще один втекал в него. Галька и огромные мокрые валуны раскрывали миру свои цвета, ибо камень, как цветок, краше становиться от воды. А вода такая чистая-чистая, так и тянет напиться, подставить разгоряченные солнцем ладони. И прохлада, прохлада, которой так не хватало лагерю исследователей в этот жаркий день последнего месяца лета.

На камне посреди ручья стояло пятилетнее дитя в сером комбинезоне, и вокруг человеческого ребенка толпились — такие же маленькие — белые пушистые существа. Их огромные глаза сияли в полутьме, лапки любопытно дотрагивались до темных волос, до серой ткани комбинезона.

Они чирикали о чем-то, мягкими лапками хватали и настойчиво тянули за собой. И темноволосый ребенок слез с камня и пошел, увлекаемый своими новыми знакомыми туда, где сказки становятся явью. Совершая первый шаг на пути от рационального к чудесному…

4. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день второй.

У меня в каюте на полке стоит глиняная миска с ранними, еще зелеными яблоками. Я купила их вчера и миску из поозерской глины тоже вчера купила. Такой сувенир из Поозерья. Смех смехом, но я захотела купить что-нибудь сразу, как только увидела знакомые переливы чудной этой глины; что-то, что напоминало бы мне о Поозерье, стране тысячи озер, страны сказочной даже для сказочной этой планеты.

Яблоки эти мелкие, с плодоножками, зеленые с легким оттенком в желтизну. От них исходит слабый, в общем-то, слегка сладковатый, медовый запах, который, тем не менее, пропитал всю каюту. Этого не замечаешь, пока сидишь здесь, но стоит прийти откуда-то, и сразу чувствуешь этот тихий ненавязчивый запах и хочется плакать.

Временами на меня накатывает странное ощущение. Мне хочется думать, что я живу здесь, и я играю в это, покупаю еще незрелые яблоки и миски из дорогой поозерской глины; брожу по Торже в глупой надежде найти что-то, что ускользает от меня. В такие минуты я забываю напрочь, кто я, просто утрачиваю это ощущение. Я просто хожу, не отвечая на приветствия прохожих, медленно, нога за ногу; смотрю на давно некрашеные заборы, на траву, на выбеленные стены домов. Я не помню в такие минуты ни Вегу, ни Ламмант, ни И-16 и красные горы Вельда. Не вспоминаю о том, кто я и кем была.

Это пугающее ощущение. Вообще-то, называется оно совершенно определенно и приводит в заведения тоже определенные. Правда, сейчас не думаю, что все так серьезно. А на И-16 я, помню, пугалась всерьез. Это у меня тогда началось и казалось очень серьезным; дело-то, наверное, было в галлюциногенах. Здесь совсем иное. И все же пугает. Странно все это.

…Вчера я расспросила сотрудников миссии и тех специалистов, которые в последнее время работали "в поле", — этнографов, собирателей фольклора, социологов. Кажется, что наша атака прошла совершенно незамеченной, но есть кое-что другое. Эмилия Лан первая сказала мне об этом. В своих записях, и потом в разговоре со мной она обратила внимания на то, что люди здесь уничижительно отзываются об остальных народах. Она спросила меня, всегда ли было так, поскольку в отчетах экспедиции Михайлова этот факт не отражен. Я была удивлена, я никогда не замечала ничего подобного. Эмилия любезно показала мне записи, сделанные ею во время разговоров в деревнях. О торонах не говорят ничего плохого, жалуются только на их прошлые набеги и опасаются, как бы это не началось вновь. О файнах говорят здесь как о лесных демонах, чудовищно безобразных (это очень меня позабавило) и очень опасных. Правда, эту чушь можно отнести за счет того, что Эмилия проводила свои исследования преимущественно в окрестностях Торже, не думаю, что здесь вообще видели хоть одного файна. Угрюмчиков тоже записали в демоны, как и аульвов. Но все это — народы лесной зоны, здесь их представители не бывают, и возможно, такое отношение было всегда. О торонах же не говорят как о демонах. Кроме того, здесь очень ругают магов, а больше всего воронов. Говорят, будто вороны, особенно Царь-Ворон, развратили жителей Альвердена, и те за способности к колдовству продали души темным силам. Эмилия говорит, что такие вещи всегда рассказывают шепотом и без свидетелей, но почти все опрошенные ею жители согласны с этим. Царя-Ворона считают чуть ли не главой темных сил. "Этакий Сатана", — сказала Эмилия, усмехаясь. Меня странно задела ее усмешка. И еще я не могу понять, откуда это взялось. Такое чувство, будто кто-то распускает эти слухи, настраивая народ против тех, кто уже мертв. Можно считать файнов безобразными чудовищами, если ты их никогда не видел, но ругать аль — это странно. Испокон веков они почитались по всей планете, это здешняя интеллектуальная элита, без них здесь был бы каменный век. А уж тем более воронов…. Вороны совратили Альверден. Прекрасно, просто прекрасно. А Кэррон — глава темных сил. Вообще-то, он….