Страница 150 из 169
Его охватил восторг, когда, послушная его руке, лежащей на спицах штурвала, шхуна скользила над глубоководьем, а фок стал описывать плавные круги на фоне голубого неба. Это было прекрасно, хотя Диско заметил, что и змея свернула бы себе хребет, следуй она его курсом. Но, как всегда, гордыня до добра не доводит. Они шли по ветру под стакселем — к счастью, старым, — и Гарви тут же попал в беду, желая показать Дэну, каким прекрасным рулевым он стал. Фок со стуком развернулся, гик прорезал насквозь стаксель, который не свалился только лишь благодаря фок-мачте. В ужасном молчании они спустили изорванный парус, и в течение нескольких следующих дней все свое свободное время Гарви под наблюдением Тома Плэтта учился пользоваться швейной иглой. Дэн был вне себя от радости, так как он сам, по его словам, когда-то давно совершил ту же ошибку.
Как положено мальчишке, Гарви старался подражать всем мужчинам по очереди и наконец стал, как Диско, сутулиться над штурвалом; как Длинный Джек, размашистым движением вытаскивал из воды лесу; как Мануэль, ловко и быстро греб в лодке и, как Том Плэтт, широким шагом, будто по палубе «Огайо», научился расхаживать по шхуне.
— Здорово смотреть, как он все перенимает, — сказал как-то туманным утром Длинный Джек, когда Гарви выглядывал за борт возле брашпиля. — Готов заложить свое жалованье и долю, что для него это вроде как игра и он изображает из себя храброго и бывалого морехода. Посмотри только, как он держится!
— Да все мы так начинали, — ответил Том Плэтт. — Мальчишки, те все время играют да так незаметно и становятся взрослыми и до конца своих дней всё играют да играют. И я точно таким же был на старом «Огайо». На своей первой вахте — в гавани — я воображал себя храбрее Фаррагута. И у Дэна голова забита тем же. Только погляди на них: выступают, словно просмоленные морские волки: каждый волос из веревочной пеньки, а кровь — чистая смола. — И он крикнул по направлению к рубке: — А ты на сей раз ошибся, Диско! Какого лешего ты сказал, что мальчишка ненормальный?
— А он таким и был, — ответил Диско. — Чудной, как лунатик. Но с тех пор он малость поправился. Я его вылечил.
— Сочиняет он здорово, — заметил Том Плэтт. — Недавно рассказал нам про парнишку своих лет, который вроде бы ездит на упряжке из четырех пони в Толедо, штат Огайо, кажется, и устраивает приемы для таких же, как он, мальцов. Любопытная басня, но чертовски интересная. И он много таких басен знает.
— Похоже, он сам их и выдумывает, — отозвался Диско из рубки, где он возился с вахтенным журналом. — Совершенно ясно, что это всё выдумки. Один Дэн этому верит, да и то посмеивается. Я слышал, как он хихикал за моей спиной.
— А ты знаешь, что сказал Питер Саймон Кэлхаун, когда его сестра Хитти была помолвлена с Лореном Джеральдом и ребята придумали эту шутку? — протянул дядюшка Солтерс, мирно скрывавшийся от брызг под прикрытием лодок у правого борта.
Том Плэтт пыхтел своей трубкой в скорбном молчании: он ведь был с мыса Код и не меньше двадцати лет назад слышал эту историю. А дядюшка Солтерс издал дребезжащий смешок и продолжал:
— Так вот, этот Саймон Питер Кэлхаун совершенно справедливо сказал о Лорене: «Наполовину, говорит, светский щеголь, а наполовину полный дурак; а люди твердят, что она выходит замуж за богача». У Саймона Питера Кэлхауна язык без костей, вот он и болтал без конца.
— А вот на голландском, как говорят у нас в Пенсильвании, он ни слова не знал, — вставил Том Плэтт. — Ты уж лучше дай жителю мыса Код рассказать эту историю. Эти Кэлхауны по происхождению цыгане.
— А я вовсе не оратор какой, — сказал Солтерс. — Я хочу сказать о морали этой истории. Наш Гарви точь-в-точь такой же: наполовину городской паренек, наполовину набитый дурак; а кое-кто принимает его за богача. Вот и всё!
— Вам приходило в голову, как было бы здорово, если бы весь наш экипаж состоял из одних Солтерсов? — сказал Длинный Джек. — Наполовину он в борозде, наполовину в навозе — этого-то Кэлхаун не говорил, — а еще воображает себя рыбаком!
Все посмеялись над дядюшкой Солтерсом.
Диско с высунутым языком трудился над вахтенным журналом, который он держал в своей большой, как лопата, квадратной ладони; вот что было написано на замусоленных страницах:
«17 июля. Сегодня густой туман и мало рыбы. Бросили якорь севернее. День закончился.
18 июля. День начался густым туманом. Рыбы поймали мало.
19 июля. С утра легкий с-з бриз, погода установилась. Бросили якорь восточнее. Поймали много рыбы.
20 июля. Сегодня в субботу туман и легкий ветер. Так день закончился. Всего за неделю наловили рыбы 3478 штук».
По воскресеньям они никогда не работали, а брились и умывались, если погода была хорошая, а пенсильванец пел псалмы. А однажды или дважды он скромно предложил прочитать короткую проповедь. У дядюшки Солтерса аж дух захватило от негодования, и он напомнил ему, что он не проповедник и нечего, мол, и помышлять ни о чем подобном. «Он, чего доброго, так и Джонстаун вспомнит, — объяснял Солтерс, — а к чему это приведет?» Поэтому порешили, что Пенн прочтет вслух отрывок из книги под заглавием «Иосиф». То был старый, в кожаном переплете том с запахом тысячи путешествий, толстый и очень похожий на Библию, только поживее: в нем было много рассказов про битвы и осады. И они прочитали его от корки до корки. А вообще Пенна не было ни видно, ни слышно. Иной раз он по три дня кряду не промолвит и словечка, хоть и играет в шашки, слушает песни и смеется над шутками. А когда его пытаются расшевелить, он отвечает:
«Я бы не хотел, чтобы меня считали нелюдимым. Просто мне нечего сказать. У меня, кажется, в голове совсем пусто. Я и имя-то свое почти позабыл». И он с вопросительной улыбкой поворачивается к дядюшке Солтерсу.
«Ну и ну, Прэтт. Так, чего доброго, ты и меня позабудешь!» — возмущался Солтерс.
«Нет, никогда, — отвечает тогда Пенн и плотно сжимает губы. — Конечно, конечно, Прэтт из Пенсильвании…» — повторяет он несколько раз. А иногда сам дядюшка Солтерс забывает и говорит, что того зовут Гаскинс, или Рич, или Макуитти; и Пенн всему этому одинаково рад — до следующего раза.
Он всегда очень нежно обращался с Гарви и жалел его, потому что его потеряли родители и потому, что считал его ненормальным. И когда Солтерс увидел, что мальчик нравится Пенну, у него немного отлегло от души. Солтерс был не очень любезным человеком (он считал нужным держать мальчишек в узде), поэтому в тот первый раз, когда Гарви, весь дрожа от страха, сумел в штилевую погоду взобраться на клотик (Дэн был рядом, готовый прийти ему на помощь), он счел своим долгом подвесить на верхушке мачты большие резиновые сапоги Солтерса — на потеху всем окружающим. По отношению к Диско Гарви не допускал никаких вольностей, не делал этого, даже когда старый моряк стал относиться к нему как к рядовому члену экипажа, то и дело приказывая: «Сделай-ка то-то и то-то» или «Займись тем-то и тем-то». В чисто выбритых щеках и морщинистых уголках глаз Диско было нечто такое, что немедленно остужало молодую, горячую кровь.
Диско научил Гарви понимать замусоленную и измятую карту, которая, по его словам, была лучшим из всего, что когда-либо издавало правительство; с карандашом в руке он провел его от стоянки к стоянке по всем отмелям: Ле Хейв, Уэстерн, Банкеро, Сент-Пьер, Грин и Грэнд, говоря все время на «языке» трески.
Он объяснял ему также, как пользоваться «бычьим ярмом».
В этом Гарви превзошел Дэна, так как унаследовал математические способности, и ему нравилось с одного взгляда угадывать, что принесет с собой тусклое солнце Отмелей. Начни он изучать морское дело лет в десять, говаривал Диско, он хорошо бы овладел и всем остальным. Дэн, например, в полной темноте умел наживлять перемет или мог найти любую снасть, а в случае нужды, когда, например, у дядюшки Солтерса вскакивал на ладони волдырь, умел разделывать рыбу на ощупь. Он мог удерживать шхуну при сильном волнении и давать» Мы здесь» волю именно тогда, когда ей это было нужно. Все это он проделывал не задумываясь, как лазал по снастям или сливался со своей лодкой в одно целое. Но передать свои навыки Гарви он был не в состоянии.