Белая ночь

Молли была колдуньей.

Она использовала магию для того, чтобы копаться в сознании двоих своих друзей, пытаясь освободить их от наркотической зависимости, однако к этим мотивам примешивались личные эмоции, так что результат вышел довольно-таки жуткий. Один из этих двоих до сих пор не оправился от этого окончательно, другая выздоровела, но не без проблем.

Белый Совет обыкновенно казнит вас за первое же нарушение Законов Магии. Единственное исключение из этого правила допускается в случае, если член Совета берет на себя ответственность за перевоспитание колдуна, доказав при этом, что тот действовал с благими намерениями и искренне заблуждался. Если ему это удавалось — что ж, хорошо. Если нет, колдуна казнили. Равно как и поручившегося за него чародея.

Я сам был таким колдуном. Черт, да изрядная часть Совета до сих пор считает меня этакой бомбой со взведенным часовым механизмом, способной рвануть в любой момент. Когда Молли — связанная, с закрытым капюшоном лицом — предстала перед Советом, я выступил в ее защиту. Я не мог поступить иначе.

Черт, порой я очень и очень жалел об этом своем решении. Стоит только раз испытать мощь черной магии, и потом ужасно трудно удержаться от соблазна использовать ее еще раз. И еще. Моллины ошибки вели ее как раз в том направлении. Сердце-то у девочки доброе, и я это прекрасно знаю — просто она еще ужасно юна. Она выросла в семье с жестко заведенными порядками; стоило ей сбежать и зажить собственной жизнью, как свобода ударила ей в голову. Теперь она вернулась к родителям, но до душевного равновесия и самоконтроля, без которых в нашем чародейском ремесле не выжить, ей было еще ой как далеко.

Дело в том, что научить человека метать в цель заряд испепеляющей энергии не так уж и сложно. Гораздо сложнее научить его тому, зачем это делать, зачем этого не надо делать, и когда надо поступать так или иначе. Молли видела в магии идеальное решение любых проблем. На самом деле это не так, и ей предстояло еще понять это.

Собственно, для этого я и смастерил браслет.

Долго — почти целую минуту — она, сморщив лоб от напряжения, смотрела на связку, и верхняя бусина, наконец, шевельнулась, поползла вверх по нити и замерла, упершись в палец. Секундой спустя к ней присоединилась вторая. Третья, прежде чем тронуться вверх, несколько секунд дергалась туда-сюда. Четвертой потребовалось еще больше времени. Пятая двинулась, было, с места, задрожала, потом Молли раздраженно выдохнула, и бусины, подчиняясь гравитации, соскользнули вниз.

— Четыре из тринадцати, — заметил я, сворачивая к дому. — Неплохо. Но для реальной работы маловато.

Она свирепо посмотрела на бусы и устало провела рукой по лбу.

— Вчера вечером у меня получилось шесть.

— Что ж, продолжай упражняться, — посоветовал я. — Это развивает концентрацию, ясность и волю.

— И что все это значит? — почти в отчаянии спросила Молли.

— Только то, что тебе есть еще над чем поработать.

Она со вздохом вылезла из машины, недовольно косясь на родительский дом. На самом деле вид его очень даже радует глаз: выбеленный штакетник изгороди, и вообще все этакое, уютное, загородное, несмотря на окружающий нас город.

— Вы это не слишком хорошо объяснили.

— Возможно, — кивнул я. — А возможно, это ты не слишком старалась.

Она испепелила меня взглядом, с видимым усилием удержалась от возмущенного ответа и раздражено тряхнула головой.

— Да, и простите. Ну, за ту дурацкую завесу, когда я за вами пошла. Я не думала, что выйдет так невежливо.

— Это ничего. Я сам бывал в твоей шкуре. Никто не ожидает от тебя только идеального поведения, детка.

Она слабо улыбнулась.

— Но то, что вышло сегодня…

— Что вышло, то вышло, — сказал я. — Ну, и потом, не так уж плохо и вышло. Не уверен, что мне удалось бы прочитать что-либо по этой жертве — во всяком случае, так, как получилось у тебя.

Она чуть приободрилась.

— Правда?

Я кивнул.

— То, что ты узнала, может сильно нам помочь. Ты хорошо поработала. Спасибо.

Она, можно сказать, просияла. Раз или два после подобных комплиментов она сияла буквально — прямо-таки светилась; впрочем, дайте нам месяц-другой, и мы научимся с этим справляться. Она одарила меня улыбкой, делавшей ее еще младше, чем она была на самом деле, вспорхнула на крыльцо и скрылась в доме.

Скрылась, оставив меня наедине с чертовой уймой страниц с описаниями мертвых женщин. Рыться в них мне хотелось не больше, чем, скажем, сунуть свои мужские достоинства в измельчитель радиоактивной древесины.

Я вздохнул. Избежать этой работы я не мог, но мог заниматься ею, держа в руке стакан чего-нибудь укрепляющего.

Поэтому я отправился к МакЭнелли.

Кабак МакЭнелли — именно кабак, а не какой-нибудь там бар — одно из немногих мест в Чикаго, в которых тусуется почти исключительно оккультная публика. Вывески над входом у него нет как таковой. Чтобы попасть в него, надо спуститься с улицы на пол-этажа вниз и войти в ничем не примечательную дверь. Интерьер его составляют низкие потолки, изогнутая в плане барная стойка и расставленные на первый взгляд как попало резные деревянные колонны. Каким-то непостижимым образом Маку удается поддерживать в своем заведении более-менее стабильное электроснабжение — задача сложная с учетом всевозможных тусующихся здесь потусторонних личностей. Отчасти, должно быть, потому что полноценных чародеев вроде меня, разрушительно влияющих на любую технику, сюда захаживало не так и много, но отчасти и оттого, что сам он тоже прилагает к этому изрядные усилия. Электрического освещения у него, правда, нет — слишком уж накладно выходит все время менять лампочки — но вентиляторы под потолком исправно крутятся, и телефон тоже работает.

На стене у двери красуется деревянная доска с надписью: НЕЙТРАЛЬНАЯ ТЕРРИТОРИЯ. Это означает, что Мак — в соответствии с Неписаными Законами, выполняющими в сверхъестественном мире роль этакой Женевской Конвенции — объявил свое заведение свободным от любых военных действий. То есть, любому представителю признающих эти Законы рас и наций гарантирован свободный вход в кабак и безопасность в его стенах. Конечно, эти взаимные обязательства враждующих сторон — всего лишь слова, но в сверхъестественном мире клятвы, пусть даже словесные, обладают почти физической силой. В общем, в результате этого в Чикаго есть место, где можно переговорить с нужным человеком, не опасаясь подвоха и даже не без удовольствия.

С другой стороны это означало, что, зайдя к Маку, ты рискуешь оказаться не в самой приятной компании.

Лично я всегда сажусь здесь спиной к закопченной стене.

Время близилось к вечеру, так что и народу здесь было больше обычного. Только два из тринадцати столов оставались свободными. Я выбрал тот, что располагался дальше от входа, и бросил на него бумаги и куртку.

Потом, сдерживая острое желание пригнуться под каждым из вращающихся слишком низко для моего роста вентиляторов, прошел к стойке и кивнул Маку.

Мак — худощавый тип, роста чуть выше среднего и с гладко выбритой головой. Лет ему на вид где-то от тридцати до пятидесяти. Одет он обычно в джинсы, белую рубаху и белый фартук — заметьте, без единого пятнышка, несмотря на топящуюся дровяную плиту и скворчащие на ней сковороды.

— Мак, — сказал я ему. — Дай-ка мне пива.

Мак выставил на стойку бутылку темного стекла с пивом собственного приготовления. Я откупорил ее, выпил почти что залпом и вернул ему пустую бутылку вместе с двадцаткой.

— Продолжай в том же духе.

Мак удивленно хмыкнул, и брови его поползли вверх.

— И не спрашивай, — сказал я.

Он скрестил руки на груди и кивнул.

— Ключи.

Секунду я свирепо смотрел на него; впрочем, злость моя была напускной, и он прекрасно понимал это. Я достал из кармана ключи от Жучка и выложил их на стойку.

Мак дал мне еще бутылку, и я вернулся за столик, отхлебывая пиво на ходу. Когда я, обогнув изваянную в виде деревянного исполина, отбивающегося от доходивших ему до колен рыцарей-фэйре, колонну, подошел к столу, пиво в бутылке почти кончилось.