Страница 23 из 74
Эта женщина выделялась своей аристократической внешностью, и несколько напоминала Марию Магдалину Австрийскую, супругу Козимо II Медичи, на портрете Суттерманса, в галерее Корсини во Флоренции. Она любила пышные платья, парчу, бархат, кружева. Широкие медицейские ожерелья, казалось, еще лучше оттеняли красоту ее гордой головы.
Однажды, в день скачек, на трибуне Андреа Сперелли хотел уговорить донну Ипполиту прийти на следующий день во дворец Цуккари за посвященною ей загадочной слоновой костью. Она защищалась, колеблясь между благоразумием и любопытством. На всякую сколько-нибудь смелую фразу юноши она морщила брови, в то время как невольная улыбка насильно появлялась на ее устах; а ее голова в шляпе с белыми перьями, на фоне зонтика из белых кружев, облекалась в своеобразную гармонию.
— Tibi, Hippolyta! Значит, придете? Я буду ждать вас целый день, с двух до вечера. Хорошо?
— Да вы с ума сошли?
— Чего вы боитесь? Клянусь Вашему Величеству не прикасаться даже к вашей перчатке. Будете сидеть на троне, по вашему царскому обыкновению; и даже за чашкой чаю можете не выпускать из рук незримый скипетр, который вы всегда носите в повелительной деснице. Будет оказана милость на этих условиях?
— Нет.
Но она улыбалась, так как ей было приятно, что отмечали этот царственный вид, которым она славилась. И Андреа Сперелли продолжал соблазнять ее то в шутку, то тоном мольбы, сопровождая свой голос обольстителя упорным, пристальным, проницательным взглядом, который, казалось, раздевал женщин, видел их нагими сквозь платье, касался их живой кожи.
— Я не хочу, чтобы вы смотрели на меня так, — сказала Донна Ипполита, почти оскорбленная, слегка покраснев.
На трибуне оставалось немного людей. Дамы и мужчины гуляли по траве вдоль ограды, или толпились вокруг одержавшей победу лошади, или держали пари с кричавшими маклерами, при изменчивом солнце, которое то появлялось, то исчезало среди нежного архипелага туч.
— Сойдемте, — прибавила она, не замечая внимательного взгляда Джанннетто Рутоло, который стоял, опершись о перила лестницы.
Проходя при спуске мимо него, Сперелли сказал:
— До свиданья, маркиз. Скачем.
Рутоло низко поклонился донне Ипполите, и мгновенное пламя окрасило его лицо. В приветствии графа ему послышалась легкая насмешка. Он остался у перил лестницы, следя все время глазами за парою на кругу. И, видимо, страдал.
— Рутоло, смотрите в оба! — сказала ему со злым смехом графиня Луколи, спускаясь по железной лестнице под руку с доном Филиппо дель Монте.
Он почувствовал укол в самое сердце. Донна Ипполита и граф Д'Уджента, дойдя до ложи судей, возвращались к трибуне. Дама держала древко зонтика на плече, вращая его пальцами: белый купол, как ореол, вертелся сзади ее головы и густые кружева колебались и вскидывались, не переставая. И в этом подвижном кругу время от времени она смеялась словам юноши; и легкий румянец еще окрашивал благородную бледность ее лица. Время от времени они останавливались.
Джаннетто Рутоло, делая вид, будто желает осмотреть входящих на круг лошадей, навел на них бинокль. Руки у него заметно дрожали. Каждая улыбка, каждое движение, каждый поворот Ипполиты причинял ему острую боль. Когда он опустил бинокль, он был очень бледен, В устремленных на Сперелли глазах возлюбленной он уловил этот взгляд, которых он знал хорошо, потому что когда-то он озарил его надеждой. Ему показалось, что все кругом рушилось. Долгая любовь кончалась, непоправимо разбитая этим взглядом. Солнце не было больше солнцем; жизнь не была больше жизнью.
Трибуна быстро наполнялась народом, так как был уже близок сигнал к третьей скачке. Дамы становились на сиденья стульев. По ступеням пробегал говор, как ветер по наклонному саду. Раздался колокольчик. Лошади понеслись, как ряд стрел.
— Буду скакать в честь вас, Донна Ипполита, — сказал Андреа Сперелли Альбонико, прощаясь и отправляясь готовиться к следующей скачке любителей. — Tibi Hippolyta, semper! — Она пожала ему руку крепко, в знак пожелания успеха, не думая, что среди участников был и Джаннетто Рутоло. Когда немного спустя она увидела на лестнице бледного любовника, то открытая жестокость равнодушия царила в ее прекрасных темных глазах. Старая любовь отпадала от ее души, как мертвая оболочка под напором новой. Она не принадлежала больше этому человеку; не была связана с ним никакими узами. Непостижимо, как быстро и всецело овладевает своим сердцем женщина, когда она больше не любит.
«Он отнял ее у меня» — думал Рутоло, направляясь к трибуне Жокей-клуба по траве, в которой, казалось, его ноги вязли, как в песке. На небольшом расстоянии впереди непринужденным и уверенным шагом шел другой. Его высокая и стройная фигура в сером платье отличалась тем особенным неподражаемым изяществом, которое дается только родовитостью. Он курил. Джаннетто Рутоло, следуя сзади, чувствовал запах папиросы при каждом выпускании дыма; и это вызывало в нем невыносимое отвращение, тошноту, поднимавшуюся в нем, как при отравлении.
Герцог Ди Беффи и Паоло Калигаро стояли на пороге, готовые к скачке. Герцог опускался на расставленные ноги движением гимнаста, чтобы испытать эластичность своих колен. Маленький Калигаро проклинал ночной дождь, сделавший грунт тяжелым.
— Теперь, — сказал он Сперелли, — у тебя много шансов с Мичинг Маллечо.
Джаннетто Рутоло слышал это предсказание и почувствовал острую боль в сердце. С этой победой он связывал какую-то смутную надежду. В своем воображении он видел последствия выигранной скачки и счастливый исход поединка с врагом. При раздевании каждое его движение выдавало озабоченность.
— Вот человек, который прежде чем сесть верхом видит открытую могилу, — сказал герцог Ди Беффи, комическим движением кладя ему руку на плечо. — Ессе homo novus.
Андреа Сперелли, впадавший в такие мгновения в веселое настроение, разразился тем открытым хохотом, в котором заключалось наиболее чарующее проявление его молодости.
— Что вы смеетесь? — спросил его Рутоло смертельно бледный, вне себя, пристально смотря на него из-под нахмуренных бровей.
— Мне кажется, — ответил Сперелли спокойно, — что ваш тон немного резок, дорогой маркиз.
— Ну и что же?
— Думайте о моем смехе, что вам угодно.
— Думаю, что он глуп!
Сперелли вскочил на ноги, сделал шаг вперед и замахнулся на Джаннетто Рутоло хлыстом. Паоло Калигаро удалось каким-то чудом удержать его руку. Вырвались другие слова. Подошел Дон Маркантонио Спада; узнав о ссоре, сказал:
— Довольно, дети. Вы оба знаете, что вам нужно сделать завтра. Теперь же вам нужно скакать.
Противники молча оделись. Затем вышли. Весть об их ссоре уже обошла круг и поднималась на трибуны, напрягая ожидание скачек. Графиня Луколи с утонченным злорадством передала ее донне Ипполите Альбонико. Последняя, не выказывая ни тени волнения, сказала:
— Жаль. Были, кажется, друзья.
Толки, меняясь, распространялись на прекрасных женских устах. Толпа людей теснилась около тотализатора. Мичинг Маллечо, лошадь графа Д'Уджента, и Бруммель, лошадь маркиза Рутоло, были фавориты. Потом следовал Сатирист герцога Беффи и Карбонилла графа Калигаро. Знатоки однако не доверяли первым двум, полагая, что нервное возбуждение обоих седоков должно непременно повредить скачке.
Но Андреа Сперелли был спокоен, почти весел.
Чувство превосходства над противником придавало ему уверенность; кроме того, это его рыцарская наклонность к опасным приключениям, унаследованная от отца с его байроновскими замашками, помогала ему видеть этот случай с ним в блеске славы; и все врожденное благородство его юношеской крови просыпалось в виду опасности. Донна Ипполита Альбонико вдруг возвысилась в его душе, еще более желанная и более прекрасная.
Он пошел навстречу своей лошади с бьющемся сердцем, как навстречу другу, несущему давно ожидаемую весть о счастье. Нежно погладил ей морду; и глаза животного, эти глаза, в которых неугасимым пламенем сверкало все благородство породы, опьянили его, как магнетический взгляд женщины.