Человек - Луч

Тем не менее Андрюхину и Паверману было ясно, что еще далеко не все готово…

…Весь аппарат Института кибернетики засел за круглосуточную работу. Десятки сложных электронных счетно-решающих машин, каждая из которых занимала целый большой этаж, вычисляли, запоминали, анализировали миллионы задач и условий.

— Они великолепны… великолепны! Они не хуже моих черепах! — восклицал в упоении Крэгс. — Только не могут размножаться… Рядом с этими удивительными существами я испытываю то же, что ощутил в детстве около старинного парового молота! Ничтожная человеческая силенка, его руки пигмея, — и тяжелая, страшная сила парового молота. То же и здесь. Никакой силач не остановит своей силой паровой молот. Даже гениальный человеческий мозг не сравнится с мозгом наших машин.

— И все же без нас они ничто! — весело подмигнул Андрюхин. — Никакой машине никогда не «придет в голову» новая — понимаете? — совершенно новая идея, как будто даже противоречащая предшествующим знаниям… Вот Анне Михеевне Шумило, нашему директору Института долголетия, захотелось, чтобы люди «питались воздухом». В дальнейшем, когда ей пришлось выяснить, как лучше решать тот или иной вопрос, машины оказали неоценимую помощь, но сама идея — найти новый способ питания — могла прийти в голову только человеку…

Институт долголетия, готовясь к историческому опыту, работал не менее напряженно. Юру положили на десять дней в специальную палату, и потом, спустя много времени, он вспоминал эти десять дней как самые несносные в его жизни. Ему казалось, что его выворачивают наизнанку. Юру кололи, просвечивали, заставляли глотать тоненькие и толстые резиновые шланги с какими-то бляхами на конце и без блях, его мяли, щупали, требовали бесконечное количество раз вставать, ложиться, приседать, подпрыгивать, он должен был глотать светящиеся порошки и микстуры, через нею пропускали токи различной частоты, подвергали действию каких-то лучей и только что не истолкли в порошок…

Неожиданно Юра обнаружил, что отношение к нему многих людей в чем-то изменилось. Как-то утром, когда его только что извлекли из чрева очередной исследовательской медицинской машины (он просидел в этом шкафу минут сорок, весь опутанный проводами, утыканный, как еж, иглами), в палату зашел Борис Миронович Паверман. Он сунул Юре огромный апельсин и уселся на постели в ногах. Заглянувшая в палату сестра тотчас велела профессору пересесть на стул и отобрала апельсин.

— О, свирепая медицина! — возмутился Паверман. — Маги! Чародеи! То нельзя, а то можно! Живут, черт возьми, до сих пор, как во времена Парацельза!

Несколько отведя душу, он незаметно сам принялся поедать принесенный апельсин и, еще не глядя на ухмылявшегося Юру, спросил:

— Ну как?

— Нормально.

— Хочешь апельсин?

— Так ведь нельзя…

— Плюнь ты на них! — По-воровски оглянувшись, профессор Паверман быстро сунул ему в рот дольку. — Они тебя вообще-то кормят?

— Атмовитаминами. Нюхаю атмосферу, насыщенную какими-то витаминами и питательными микробами.

— Вот гадость, должно быть! — Паверман сморщился.

— Нет, ничего… Сыт…

— Тебе все ничего. Ну, а как вообще?

— Нормально.

— Да? Слушай, ты все-таки подумай… Я пришел тебе сказать, что еще не поздно передумать…

— Чего передумать? — удивился Юра.

— Вообще, я ничего не понимаю! — Паверман вскочил и забегал по комнате. — Рихман, изучая молнию, погиб, но погиб сам, никого не подставлял! Менделеев сам поднимался в воздушном шаре! Пикар сам взлетал на стратостате! Ру и Павловский себе первым привили новые сыворотки! Биб сам спускался в батисфере! Потехин сам летал на Луну. Почему же я должен уступать риск и честь первого испытания? Я написал письмо в ЦК! Это нарушение научной этики!

Юра молча смотрел на него и улыбался. Эта улыбка вывела профессора Павермана из себя.

— Ах, вы улыбаетесь… Вы не хотите со мной разговаривать! — Неожиданно он перешел на «вы». — Откуда-то приходит молодой человек, и почему-то именно он должен сделать то, что я готовил всю жизнь. Это справедливо? Я вас спрашиваю, это справедливо?

Юра как можно мягче, конфузясь, сказал:

— Ведь нужен молодой и очень здоровый испытатель, Борис Миронович… А вы не годитесь, совсем не годитесь…

— Конечно, я просто старый дурак, — сказал Паверман, быстро наклонился, крепко сжал Юрины плечи и ушел, почти убежал…

Потом пришли несколько человек из хоккейной команды долголетних во главе с тем, который так ловко помог Юре забрасывать шайбы в знаменитом матче со Степами. Его звали Смельцов, ему шел сто двадцать восьмой год, но коренастый, медлительный, с легкой проседью в густых, волнистых волосах, он выглядел сорокалетним.

— Скажите, вы представляете нашу жизнь, жизнь так называемых долголетних? — заговорил Смельцов. — По условиям, которые заключены с нами, мы обязаны находиться постоянно на территории Академического городка. Вам, например, за несколько дней надоели бесконечные анализы и исследования, а представляете, как они за много лет осточертели нам? Среди нас есть, конечно, и такие, кто просто радуется прожитым годам и тянет жизнь из какого-то спортивного интереса. Но большинство уполномочило нас переговорить с вами и с Иваном Дмитриевичем… Ну не разумнее разве провести опыт, использовав кого-либо из нас? В случае неудачи потеря невелика… Мы просим вас подумать, отбросить всякие личные соображения и помочь Ивану Дмитриевичу решить вопрос по-государственному…

Юра рассказал об этих визитах Жене, стараясь ее развеселить. Последние дни Женя ходила хмурая, делала все рывком и огрызалась даже на замечания Анны Михеевны.

— Тебя это удивляет? — Она подняла на Юру огромные сердитые глаза. — Или смешит?

— Скорее смешит, — признался он.

— Вы слишком самонадеянны, товарищ Бычок! — заявила Женя. — То есть нет, извините, Человек-луч… Тебя ведь так теперь зовут. И тебе это, конечно, страшно нравится…

— А что? Красиво, — согласился Юра. Он не мог ее слушать без улыбки.

— Посмотрите только на эту самодовольную рожу! — Они были в палате вдвоем, так что призыв Жени был обращен к мебели. — «Красиво»!.. А почему, скажи, пожалуйста, именно ты? Почему не я? У меня тоже здоровья не занимать, я тоже молодая!

— Не грусти, ты еще пригодишься, — усмехнулся Юра, но, заметив, что Женя дуется, попробовал заговорить о другом: — Когда-то я мечтал, что наша хоккейная команда завоюет первенство мира. — Юра попытался поймать Женину руку, но это ему не удалось. — Нам надо еще выиграть первенство Союза, а для этого — победить «Торпедо». Я думаю о том, как мы его разложим, когда я освобожусь. Иван Дмитриевич обещал мне… Увидишь, добьемся первенства по Союзу, а там и мирового! Представляешь, команда из какого-то никому не известного советского городка — чемпион мира!

— Ты можешь сейчас думать об этом? — искренне удивилась Женя.

— Еще бы! — Он удивился в свою очередь: — А что, разве жизнь останавливается?

— Нет, конечно, — поспешно пробормотала она. И вдруг почувствовала, как на нее надвигается мутная волна ужаса и захлестывает с головой… Впервые она необыкновенно ясно поняла, что, собственно, произойдет: Юра исчезнет, его не станет, он превратится во что-то вроде солнечного луча, что нельзя ни взять за руку, ни потрогать, и все это готовят сотни людей, сотни машин, готовят нарочно. Он превратится в какую-то светящуюся пыль, даже не в пыль, а в ничто… Как может из ничего, из света, вновь возникнуть человек? Это невозможно, это простое убийство, в котором никто не признается из упрямства, из дурацкого почтения перед своей наукой…

— Такой вопрос должны решать врачи, — сказала она вдруг. В ней постоянно жило чувство глубокого уважения к своей профессии. — Только они имеют право…

— Мне бы хотелось, чтобы при этом, кроме тебя и академика, были наши ребятки с Химкомбината, — сказал Юра. — Но это невозможно… Хорошо бы позвать хоть тех ребятишек, которым попала картофелина, а потом Детка: Бубыря, Пашку, эту смешную девчонку. А вдруг я тоже попаду к ним в лапы? — И Юра весело рассмеялся.