Страница 2 из 174
Но Мыкола, к сожалению, произвел на него менее благоприятное впечатление.
— Ну и шляпа у тебя! — сказал он, прищурясь. — Знакомая лошадь подарила? У нас лошадям такие надевают, чтобы голову не напекло.
По всему, начало разговора предвещало драку. Однако и тут сказалась исконная гайворонская медлительность. Пока Мыкола, нахмурясь, набирал воздуху в грудь, пока замахивался, незнакомец, как воробей, скакнул на две или три ступеньки повыше и преспокойно уселся.
— Про шляпу забудь! — сказал он. — Я пошутил про шляпу. Садись лучше да расскажи, почему сумный.
Неожиданно Мыкола почувствовал доверие к нему. Присев на ступеньку лестницы, он принялся рассказывать, довольно сбивчиво. Кот в сапогах не отрывал от Мыколы серьезного взгляда.
— Из дому подался — это ничего, — сказал он, — Я тоже думаю податься кой-куда. Но это потом. Револьвера не имею. Пожевать хочешь? — без всякой связи с предыдущим спросил он.
Мыкола подумал, вспомнил об исчезнувшем сале и со вздохом сказал, что хочет.
Тогда Кот в сапогах повел гайворонца за собой.
Он вел его долго, какими-то спусками и подъемами. Выглядело так, словно бы морской город Севастополь построен на огромных окаменевших волнах.
И это тоже понравилось Мыколе.
На вершине горы остановились передохнуть. За спиной был собор, а внизу, у ног, — большие белые дома. Дальше синела бухта, и в нее медленно входил пароход, тоже большой и белый, как дом. Мыкола даже задохнулся от восторга.
Потом они ехали на трамвае куда-то через поля и виноградники. Конечной остановкой была Кадыковка, окраина Балаклавы. Низенькие хатки были крыты не соломой, как в Гайвороне, а черепицей. Казалось, на них дольше удерживаются отблески заходящего солнца. Оно было большущее, красное-красное и нехотя погружалось в море.
«Никуды звидсы не пойду!» — еще раз подумал Мыкола.
Мазанка, где жил Кот в сапогах (его звали Володька), была низенькая, взрослым приходилось нагибаться, входя в дверь. Но внутри было очень чисто, уютно. Как и в гайворонских хатах, пахло чебрецом и полынью.
И за ужином Володька проявлял заботу о Мыколе: сам растолковал родителям, что вот, мол, хлопец заболел морем, но где же и лучше лечить эту болезнь, как не у нас в Севастополе, верно?
Мать молчала — она вообще была молчалива, — а отец охотно улыбался. Лицо у него было доброе, круглое, как у сына, только с усами.
Звали его Василий Иванович Швыдкий. Он был вожаком знаменитой в Балаклаве ватаги, то есть рыбацкой артели. Судьба Мыколы, таким образом, решилась.
ЧЕРЕСЧУР ЗАДУМЧИВЫЙ
Выяснилось, однако, что любовь его без взаимности: он-то любил море, но море не любило его.
И кто бы мог подумать: он укачивался!
В таких случаях опекун его Володька всегда старался быть рядом. На выручку вместе с ним являлась также тень адмирала Нельсона.
Конечно, отчасти утешительно было узнать, что Нельсон тоже укачивался. Но ведь он был адмиралом. Кто бы осмелился списать его за это с корабля? А Мыколу запросто могли списать. Подумаешь, кухарь на сейнере (такая была у него незавидная должность). А это, заметьте, даже не юнга, всего лишь юнец на посылках, почти что прислуга за всё.
Да и кухарь-то, признаться, был он никудышный. Пожалуй, самый никудышный на всем Черном море. А быть может, даже и на остальных морях.
Все вечно валилось у него из рук: ложки, плошки, тарелки, сковородки.
Как-то, выйдя с вечера в море, рыбаки должны были обходиться за завтраком одной-единственной ложкой на всех. То-то досталось кухарю! Накануне, споласкивая ложки после ужина, он по рассеянности шваркнул их за борт вместе с водой из бачка.
— Ну что ты задумчивый, что ты такой задумчивый? — попрекал его Володька. — Это на лавочке в сквере можно быть задумчивым, а море, учти, не любит задумчивых.
Зато Мыкола быстро научился чинить сети, сушить их и укладывать в сейнер. А когда по приказанию вожака начинал сращивать концы пенькового троса или чистить металлической щеткой якорную цепь, то залюбоваться можно было его работой. Откуда и прыть бралась в руках, тех самых, которые превращались в грабли, в нелепые растопыры, едва лишь ухватывали что-нибудь ломкое, хрупкое, бьющееся!
— Имеет талант в пальцах! — глубокомысленно говорил отец Володьки. Но тотчас же прибавлял, потому что был справедливым человеком: — А морских ног не имеет. И зачем ему маяться с нами в море? На берегу тоже работа есть. Слесарь был бы из него подходящий.
Володька сердился на отца:
— Мается, да, но молча! Чуть засвежеет, сразу делается весь зеленый, но пощады у моря не просит. Зубы стиснет и работает!.. А ноги что? — Он пренебрежительно отмахивался. — Отрастут морские ноги.
Домой Мыкола отписал, чтобы не беспокоились за него, все добрэ, у вожака ватаги принят, как родной, и ходит не только в море, но и в школу. Все им довольны, море тоже. (Что делать, тут уж пришлось взять грех на душу…)
ЧЕРТ ПО ИМЕНИ ТРИНИТРОТОЛУОЛ
…Два шара плыли по течению на значительном удалении друг от друга. Похожи были отчасти на шлемы водолазов, но смахивали также на чертей, которые двигаются гуськом по морю, выставив головы из воды. Даже рожки торчали на круглых черных лбах.
Пока сейнера меняли курс, один из рыбаков, в молодости служивший на флоте, объяснил, что мине достаточно боднуть корпус корабля, или причал, или камень, чтобы согнулся рог-колпачок. Тотчас хрустнет заключенная в нем колба, и жидкость прольется из нее на батарейку.
— А потом?
— Электрический ток, искры! И грохнут двести килограммов тринитротолуола!
— Три-нитро-толу-ол! — с благоговением повторил Мыкола. — Как заклинание, Володька, верно?
Мины оказались старые, обросшие ракушкой, — значит, очень долго находились под водой. Это было напоминание о войне: гражданской или даже мировой. Много лет подряд они спокойно покачивались под водой на длинных минрепах, как грибы-поганки. Шторм всколыхнул воду вокруг, минрепы лопнули, и мины всплыли на поверхность.
Мыкола с Володькой заспорили, цокнутся ли они друг с другом или же ветер переменится и погонит их на камни. И в том и в другом случае мины взорвутся сами, иначе сказать — покончат жизнь самоубийством.
Этого не произошло. Расторопный танкер вызвал по радио минеров. А уж те знали, как заклинать злого духа, заключенного в бутылке, — как-никак это была их специальность.
Можно было, не приближаясь к минам, расстрелять их из пулеметов. Но здесь пролегал фарватер, места были людные. Поэтому с тральщика спустили шлюпку. В нее сели двое: минер и гребец. Шлюпка описала полукруг. Подойти полагалось с подветренной стороны, чтобы не навалило на мину.
Минер, сидевший на корме, с подчеркнутым спокойствием закурил папиросу. Володька и Мыкола переглянулись. К чему этот форс? Рядом же двести килограммов не леденцов, а взрывчатки!
Но то был не форс. Рыбак пояснил, что папиросу приходится закуривать, даже если минер некурящий. Обе руки его заняты, а огонь должен быть наготове.
Минер перегнулся к мине. Гребец делал в это время короткие гребки, удерживая шлюпку на месте, на расстоянии вытянутых рук товарища. Издали было не видно, чего он там колдует. Но он подвешивал к мине патрон.
— Смотрите, придерживает мину руками!
— Вот наклонился, поджигает огнем папиросы бикфордов шнур!
— Ага! Дал ей прикурить!
Гребец не спускал глаз с минера. Тот выпрямился; гребец сразу навалился на весла. Быстро повернувшись к товарищу, минер стал ему помогать, налегая на весла, чтобы гребки были сильнее.
На сейнерах притаили дыхание.
Шлюпка удалялась от мины очень быстро, рывками. Когда до нее было метров восемьдесят, гребец и минер ничком легли на дно шлюпки.
И вовремя! Секунды, отмеренные длиной шнура, кончились. Со звуками обвала поднялся над водой столб дыма, черный-пречерный. То, ругаясь и топоча ногами, выбирался из мины черт, по имени Тринитротолуол!