Дни, как сегодня

Меиру было трудно держать крошечные карты и еще труднее различать их. «Смотри, что ты со мной сделала, Михаль, — думал он, — играю в Wist с гномами. Ей-Богу, я с тобой свихнулся».

— Ты все еще думаешь о ней, — сказал Шуни, когда подошла очередь Меира, а он не ходил, — ты не следишь за игрой.

— Бабы — это отрава, — пробормотал Зафрани, озабоченно глядя в свои карты, — их нужно трахнуть под каким-нибудь грибком, а потом сразу гнать кибенимат.[8] Чуть позволишь им остаться подольше — они тебе все мозги запудрят.

В пять утра гномы ушли домой, пообещав вернуться завтра. Меир сразу заснул, а проснулся только в семь вечера и обнаружил, что пропустил рабочий день. «Теперь меня еще и уволят, — подумал он. — Как же ты могла оставить меня, Михаль? Как?..» Он достал из холодильника бутылку пива и, удрученный, начал тянуть прямо из горлышка.

— Эй, кореш, — снова услышал Меир голоса, — смотри, что мы притащили.

Меир выпил уже три бутылки пива, поэтому ему с трудом удалось открыть глаза. Шуни и Зафрани, скалясь от уха до уха, топали к нему по столу, держа в каждой руке по ящичку размером со спичечный коробок, из которых торчали горлышки малюсеньких бутылочек.

— Будь другом, — попросил Зафрани, — поставь пиво в холодильник.

Меир осторожно взял миниатюрные ящики и убрал их в холодильник. Они опять немного поиграли в карты, на этот раз — в покер. Потом они выпили по несколько бутылок пива, и Шуни рассказал смешную историю о том, как в армии, когда проходили курс молодого бойца, они классно разыграли одного парня из ячейки «Молодой макаби».

— Приходите и завтра, — пригласил их Меир.

— Ясное дело — придем, — ответил Зафрани и показал на крошечную зажигалку, лежавшую на краю стола возле Меира, — я ведь завтра должен отыграть ее назад.

Они пришли назавтра, а также и на следующую ночь, и все вместе травили анекдоты. Однажды они на два часа запихнули Зальцмана в полупустую пачку «Ноблес» и все время кричали ему, чтобы он не вылезал, так как они подверглись удару оружия массового поражения. На день рождения они подарили Меиру футболку с названием своей ячейки и изображением двух трахающихся муравьев. И Меир на День независимости сделал им сюрприз: он отремонтировал их разбитый двухкассетник, который Афтер уронил со стола на пол.

В один из вечеров позвонила Михаль и сказала, что придет, так как должна поговорить с ним. «Я ужасно соскучилась, — прошептала она, когда Меир открыл дверь. — Не хочешь жениться — не надо, пусть будет по-твоему. Главное, чтобы мы были вместе». И они улеглись в постель.

Утром, когда он встал, Михаль уже ждала его на кухне, и завтрак был готов. Все было великолепно до того момента, когда он, открыв холодильник, чтобы достать молоко для кофе, остолбенел, обнаружив, что ящички с пивом исчезли. «Ребята, наверное, увидели Михаль и ушли, — подумал Меир грустно. — Если они взяли с собой пиво, они точно больше не вернутся». Огорченный, он вернулся к столу и долго пил кофе маленькими глотками.

— … Ах, да, — сказала Михаль после того, как они помыли и вытерли посуду, — эти спичечные коробки, в которых ты держал глазные капли, упали с полки, когда я доставала масло. Пузырьки разбились, и я выбросила их в мусорное ведро.

— Что, все пиво? — вскочил Меир.

— Да нет, глупыш, не пиво, а эти ампулы, которые ты держал в….

— Ты хочешь сказать, что разбила все четыре ящичка? — оборвал ее Меир, весь кипя.

— Меир, ты придурок, — сказала Михаль и швырнула на стол полотенце, которым вытирала посуду, — ты просто придурок.

— … Все четыре ящика, — проговорил Зафрани и сокрушенно обхватил голову руками.

— Оно, блин, обошлось нам недешево, — пробормотал Афтер упавшим голосом, — я надеюсь, что это стоило того…

— Да пошло оно кибенимат все это пиво! Главное — что она отвалила, — сказал Шуни.

Он выташил из кармана своих армейских штанов и показал всем нечто, завернутое в фольгу.

— У меня здесь есть клевая травка.

Гномики и Меир разразились возгласами одобрения.

— А правда, ведь здорово, что она ушла, — сказал ему Зафрани, пока Шуни готовил косячки, — бабы — отрава.

Хубэза

Есть недалеко от Тель-Авива одно место, которое называется Хубэза. Мне рассказали, что люди там, в Хубэзе, носят черное и всегда-всегда счастливы. «Не верю я во всю эту болтовню», — сказал мой лучший дружок, имея в виду, что не верит в то, что на свете есть счастливые люди. И многие не верят.

И тогда я сел в автобус, идущий в Хубэзу, и всю дорогу слушал по своему плееру военные песни. Жители Хубэзы вообще не погибают на войне. Жители Хубэзы не служат в армии.

Я сошел с автобуса на центральной площади. Жители Хубэзы приняли меня очень хорошо. Теперь я мог легко убедиться в том, что они действительно счастливы. Они там, в Хубэзе, много танцуют и читают толстые книги — и я танцевал вместе с ними и тоже читал толстые книги. Там, в Хубэзе, я носил их одежды и спал в их постелях. В Хубэзе я ел их еду и целовал их младенцев в губы. В течение целых трех недель… Но, к сожалению, счастье — незаразно.

Сын главы Мосада

Сын главы Мосада даже не знал, что он — сын главы Мосада. Он думал, что его отец — строительный подрядчик. По утрам, когда отец вынимал из нижнего ящика своего стола пистолет «беретта» с укороченным стволом и проверял в обойме один за одним патроны «спейшл» 38-го калибра, сын думал, что это потому, что отец много работает с арабами с территорий. У сына главы Мосада были тонкие длинные ноги и смешное имя — Алекс — в честь друга отца, погибшего в Шестидневную войну. Если бы вы видели сына главы Мосада летом, когда он ходил в шортах, раскачиваясь на своих бледных и тонких ходулях, то подумали бы, что они вот-вот подломятся под ним. Да еще это имя — Алекс. В общем, он настолько не выглядел сыном главы Мосада, что порой хотелось остановиться и спросить себя, уж не еще ли это одна уловка главы Мосада, чтобы скрыть, кто он есть на самом деле.

Бывали дни, когда глава Мосада вообще не выходил из дома, в другие — возвращался со службы очень поздно. В такие дни, приходя домой, он улыбался усталой улыбкой сыну главы Мосада и его матери и говорил: «Даже и не спрашивайте, как прошел у меня день». Они и не спрашивали, продолжая смотреть телевизор или готовить уроки. А если бы и спросили, он бы им ни за что не ответил.

У сына главы Мосада была подружка, которую звали Габи. Они разговаривали друг с другом обо всем. Часто они болтали, лежа на полу в комнате Алекса. Лежали они в форме буквы «Т» — так, что голова Габи покоилась на животе сына главы Мосада. Мать Габи умерла, когда та была еще совсем маленькой, но девочка рассказывала Алексу, что помнит, как мать кормила ее грудью.

Самые ранние воспоминания сына главы Мосада начинались приблизительно с возраста в два с половиной года: режущие уши гудки автомобильных клаксонов, которые, казалось, сотрясали машину, и отец, сидяший за рулем, невозмутимый, как Будда. «По мне, пусть гудят себе хоть до завтра, Авива, — спокойно говорит он жене, — в конце концов им надоест. Да и ребенок пусть ревет, сколько хочет, — ему тоже скоро надоест».

У Габи раньше был другой парень, которого звали Симон. Когда-то все они учились вместе, но в начале седьмого класса, после того, как Симон запустил кирпичом в заместителя директора, его выперли из школы, и он начал работать у своего отца. Отец Симона был строительным подрядчиком и терпеть не мог главу Мосада. «Все время только говорят о подрядах, которые получила его фирма, — сказал как-то отец Симону, — но я ни разу не видел его за рычагами бульдозера». Симон и его отец считали, что дело здесь нечисто, что компания главы Мосада получает деньги от правительственных учреждений за проекты, которые никогда не осуществляла, — мысль, которая была очень недалека от истины. А если прибавить ко всему сказанному тот факт, что сын главы Мосада фактически увел у Симона девчонку, то очень легко понять, почему Симон ненавидел Алекса лютой ненавистью.

8

Кибенимат — искаженное русское нецензурное ругательство, значительно утратившее в среде ивритоговорящих свою остроту.