Цена короны

Алексей Гамаюн, Татьяна Серебряная

Цена короны

Часть первая Ложь и корона

Глава первая Чем заканчивается фальшивое гостеприимство

Ночь покрыла наконец всю округу — и долины, давно уже тонувшие во мраке, и горные пики Страны йордлингов, долго сопротивлявшиеся подступающей темноте, освещенные опустившимся за горизонт светилом.

На степное предгорье, полого понижавшееся в сторону пустыни, тоже навалились тьма и безмолвие.

Багровое пятно костра едва рассеивало мрак — дрова прогорели, и языки пламени лишь изредка поднимались над углями, тянулись к туше, медленно поворачивающейся на вертеле.

Надо сказать, что при жизни былой владелец туши никак не мог считаться симпатичной зверюшкой, — весьма напоминал крысу, отчего-то выросшую до размеров пятимесячного подсвинка. Но люди, нетерпеливо ожидавшие трапезы, предпочли считать иначе: над огнем истекает жиром именно подсвинок, по странному капризу природы появившийся на свет без копыт, с вытянутой крысиной мордой вместо пятачка и с раздвоенным на конце голым крысиным хвостом. Тем более что запах от жаркого доносился вполне аппетитный.

Было их, собравшихся у костра, общим счетом одиннадцать, — число, как все знают, угодное Пресветлому Сеггеру и приносящее удачу.

Неизвестно, насколько одобрительно взирал Пресветлый из небесных чертогов на компанию, пытавшуюся угодить ему своей численностью. Но удачей явно не баловал. Одежду ночных посидельцев можно было назвать лохмотьями, не особо погрешив против истины. Оружие, имевшееся у каждого, — плохонькое, собранное с бору по сосенке. И любой одинокий путешественник трижды бы подумал, получив предложение разделить ночлег и ужин с такими людьми. Подумал — и отказался бы, ибо по всем признакам были они шакалами больших дорог, живущими впроголодь: не способными на дерзкое нападение, на стычку с охраной купеческого каравана, — но при том весьма опасными для одиноких и слабых.

Лезвие ножа блеснуло в отблеске костра — узкое и принявшее от многолетнего общения с точильным камнем серповидную форму. Один из шакалов, самый непоседливый, потыкал ножом тушу, радостно объявил:

— Доспело, однакось! Будите Хулгу!

Собравшиеся оживились, подвигаясь поближе к жаркому. А заодно наградили несколькими тычками здоровенное и бесформенное нечто , громко храпевшее чуть в стороне. Нечто на тычки не отреагировало, храпело как храпело.

— Пушкай шпит! Шамим больше доштанетшя! — прошамкал другой бродяга, чьи канувшие в никуда зубы наверняка могли бы поведать немало скорбных историй о неприятных знакомствах с кулаками и иными твердыми предметами.

Шепелявый, похоже, считался здесь за главного, невзирая на дефекты речи, — остальные немедленно послушались и прекратили попытки растолкать Хулгу.

Следующие минуты были наполнены чавканьем, хрустом разгрызаемых мелких косточек и тому подобными звуками, отнюдь не ласкающими ухо. О застольном этикете почтеннейшая компания никогда не слышала, а слышала бы — не поверила.

Главарь оказался единственным, кто пользовался неким подобием столового прибора — кривым ножом-засапожником. Не от излишка воспитанности, разумеется, но ввиду отсутствия передних зубов: маленькие кусочки мяса шепелявому приходилось не откусывать, а срезать, и насыщался он дольше всех.

Наконец шепелявый сыто рыгнул, швырнул в костер очищенную берцовую кость свинокрыса и извлек из-за спины просмоленный бурдюк. Приложился долгим глотком, затем крякнул, вытер рукавом губы и пустил емкость по кругу.

Питье вполне соответствовало пище — гнусная пародия на вино, безбожно разведенная винным зельем. Но собравшихся у костра сей нектар вполне устраивал…

— Щас бы бабу еще… — мечтательно произнес один из шакалов — молодой, безбородый, с неприятно косящим глазом. — Послал бы сейчас Пресветлый Сеггер нам бабу, хошь бы и одну на всех, — и вышло нам бы полное щастье и благолепие…

Он блаженно откинулся назад, рука машинально теребила мотню штанов — словно Пресветлый и впрямь мог услышать, внять и послать косоглазому и его дружкам бабу. Хошь бы и одну на всех.

— Не шпеши, — утешил главарь. — Горшы в штепь шпуштятся — будут те и бабы, и фше будет…

В разговор вступили остальные — и реплики их в основном сводились к тому, какая пожива ждет шакалов в оставшихся без защиты селеньях йордлингов — когда все воины под предводительством йорд-каана Балеога уйдут через Заргейский перевал в набег на аккенийские окраины…

Любой, решивший подслушать беседу и хоть немного знакомый с обычаями йордлингов, удивился бы. Да, варвары, пасущие свои стада в долинах и на горных лугах, не держат ни регулярной армии, ни наемной, — все они народ-войско, каждый с раннего детства приучается сидеть в боевом седле, владеть мечом и луком. Да, и в набег, и на защиту своих рубежей мужчины выступают все как один, — и в этом сила относительно немногочисленных горных племен, позволяющая им много десятилетий отстаивать в неприкосновенности свои рубежи…

Но даже если все взрослые мужчины уйдут в поход — оставленные ими селенья беззащитными назвать трудно. Женщины йордлингов знакомы с ратным делом не понаслышке, да и дети-подростки, хоть и не способны сойтись с жестокой сече со взрослыми воинами, но вполне могут засЫпать врага градом метким стрел… Банде, насчитывающей чуть больше десятка головорезов, трудно было надеяться на успех в своей затее.

Либо возле обглоданных останков свинокрыса собрались дураки, спешащие навстречу верной гибели, либо… Либо они рассчитывали на что-то еще, кроме собственных сил. На чью-то помощь.

Неожиданный звук раздался в темноте — конский топот. Оборванцы немедленно схватились за оружие. Времена стояли такие, что трудно было ожидать чего-либо хорошего от всадников, рыскающих в ночи. Могла пожаловать на огонек другая банда, более многочисленная и не жалующая конкурентов. Да и летучие отряды гвардии Туллена нещадно преследовали любителей легкой наживы, забираясь для того порой даже в пустыню и предгорья…

Но нет, до слуха грабителей доносились звонкие удары о камень лишь четырех копыт. Одинокий всадник приближался к костру. Одинокий и очень неосмотрительный, надо сказать…

Шепелявый, не тратя лишних слов, сделал быстрый жест рукой. Свои роли в подобных случаях члены шайки знали давно и хорошо — тут же скользнули в темноту, расходясь в разные стороны, готовые напасть на неосторожного путника сразу с нескольких направлений. У костра остались лишь двое: юнец, мечтавший о бабе, и шепелявый главарь. Да еще похрапывало чуть в стороне огромное нечто , именуемое Хулгу.

Вожак грабителей подкинул в костер охапку сухих сучьев, дабы подсветить место грядущих событий. И уселся в нарочито мирной, расслабленной позе, прикрыв дерюгой лежавший рядом кистень — старый, видавший разные виды и отправивший в небесные чертоги немало одиноких путников.

Невидимый пока конь с медленной рыси перешел на шаг. Еще несколько мгновений — и всадник стал виден в круге неверного света.

— Баба… — еле слышно ахнул юнец. — Как есть натуральная баба…

Что уж тут говорить — внял, внял Пресветлый Сеггер искренней молитве, идущей если и не прямиком от сердца, то уж всяко от части организма, не менее важной для юноши…

Хотя обратиться к всаднице со словом «баба» едва ли кто-нибудь бы рискнул, по крайней мере в ином месте и в иное время. Скорее подобало бы обращение к ней «благородная сайрис», как говорят в Туллене и Аккении, либо же «каанум», как йордлинги называют дочерей своих самых могущественных и знатных родов.

Молодая, высокая и стройная, уверенно и непринужденно сидящая в мужском седле. Совсем непохожая на здешних горянок: кожа белоснежная, глаза огромные, вовсе не те щелочки, сквозь какие взирают на мир женщины йордлингов. И красивая… Ну до чего же красивая!