Свободен как птица

– Разве стоило бы жить, если бы на свете не было любви? Но когда она есть, можно жить невзирая ни на какие трудности. До сих пор я никогда не говорила тебе об этом. Я хочу верить в твою любовь, и я верю, правда. Но чувствовать твою любовь я перестала. – В таких словах время от времени выражала мне Ёсиэ свои сомнения. Но после нескольких дней отчужденности снова наступали светлые дни. Ёсиэ веселела, и зрачки ее глаз становились тогда светло-коричневыми. Каждый раз, встречая ее щедрую улыбку, я верил, что это я помог стать Ёсиэ прежней.

Прошло несколько спокойных месяцев. Журнал раскупался хорошо, тираж его неуклонно рос. Улучшилась конъюнктура и с договорами на рекламу. Но тут меня постигло крупное несчастье. Не знаю, как объяснить, но случилось так, что друг обокрал меня на тридцать миллионов иен. В моем крохотном издательстве заткнуть такую прореху не было никакой возможности. Сразу же начались трудности с оборотом капитала, выпуск журнала стал нерегулярным. Сотрудники один за другим покинули издательство, и в конце концов я стал выпускать журнал один. Днем мотался по городу по денежным делам, ночное время уходило на написание статей. Получалось, что я круглосуточно был привязан к работе. От такой жизни я похудел, стал хуже видеть. Дома я не ночевал, поэтому Акико часто навещала меня на работе, приносила смену одежды. Коротко рассказывала о Хадзимэ, о Дзиро, иногда о соседях, после чего сразу же возвращалась домой.

– Ну как поживаешь? – обычно спрашивал я.

– Да я ведь вдовушка. Хадзимэ зовет меня кухонно-стиральной машиной. – Акико начинала деланно-сердитым тоном, но потом не выдерживала и весело смеялась. Я принимался подробно рассказывать о своих трудностях.

– Не надо, не надо! Можешь не рассказывать, я и слушать не хочу. Извини, что отвлекла. – И, поспешно собрав вещи, она уходила.

Когда в издательстве еще работали женщины, жена вела себя иначе, задерживалась немного поболтать. Теперь же, когда я остался один, более пяти минут не сидела. Навещая меня, держалась натянуто, поскольку мы все-таки находились в гостиничном номере, пусть даже и являющемся местом моей работы. Никого, кроме меня, в комнате не было, это создавало атмосферу какой-то секретности, что несколько смущало щепетильную Акико. Когда она уходила, я испытывал облегчение и глубоко вздыхал, словно вынырнув из воды. Почему-то приходила на память пора распускания почек на деревьях. Я изо всех сил старался воскресить запах весеннего ветра, настоянного на аромате молодой листвы.

Как-то Акико нашла в комнате редакции женский носовой платок. Жена спросила о нем сотрудниц и удостоверилась, что это не их вещь. Когда через несколько дней я вернулся домой, Акико показала его мне.

– Вот, в редакции нашла.

Я не имел никакого представления, чья это вещь. Ёсиэ ни разу не появлялась в редакции. Ясно, что платок не ее. Платок украшала ручная вышивка, и даже незнатоку было понятно, что это дорогая вещь. Скорее всего, его потеряла одна из посетительниц редакции, но у меня не было желания тратить силы на объяснения. Раздраженный, я резко бросил в ответ:

– А я что, должен знать, чей он? – и оборвал наш разговор. Спустя полдня, уже в редакции, мне внезапно пришло в голову, что я допустил непоправимую оплошность. Акико и не собиралась уличать меня. Просто у нее – и это вполне естественно – возникло желание убедиться в моей любви. Ей хотелось увидеть мою растерянность, услышать оправдания и таким образом почувствовать, что она мне не безразлична. Я вдруг, словно разгадав какую-то загадку, понял нынешнее психологическое состояние жены. И в случае с платком она лишь попыталась, правда в несколько странной форме, преодолеть наше отчуждение. Разумеется, Акико, часто заглядывавшая в редакцию, понимала, почему я ни на шаг не мог отлучиться с работы, однако все это Длилось слишком долго. Если к Ёсиэ, квартира которой находилась неподалеку от редакции, я все же, пусть и ненадолго, заскакивал, то домой не ездил целых полгода. Так что вопросы и сомнения Акико насчет платка были вполне объяснимы. А мне следовало бы отнестись к этому с большим вниманием, будь я действительно озабочен настроением Акико. Однако тогда я был слишком замотан. Денежные затруднения постоянно держали меня во взвинченное состоянии, кроме того, каждый день, борясь с усталостью, я вынужден был писать статьи для журнала. Лишенный необходимой заботы и поддержки (Ёсиэ тоже перестала заботиться обо мне), я боролся в одиночестве, задыхаясь, словно рыба, выброшенная на берег.

Вечером я пробовал, но никак не мог вспомнить выражение лица жены, замолчавшей после нашего разговора. Ведь я в тот момент даже не взглянул на Акико. Вспоминались только ее уныло опущенные плечи, когда она искала, куда бы спрятать платок. Почему я не обнял эти плечи? Почему не сказал ни одного ласкового слова? У меня возникло ощущение, что комнату заполняет серая пустота. Усталость, нервозность, бессилие все больше охватывали меня, зона пустоты становилась все шире. И, обращаясь к этой пустоте, я бессильно взывал: «Акакио!» Однако мои слабый зов не долетал даже до угла комнаты. Ну конечно же, она хотела моего участия. Но я выдохся. Сейчас у меня нет сил поднять даже словарь. Я заплакал. Слезы лились безостановочно, потоком. Даже не верилось, что в моем исхудавшем, похожем на засохшее дерево теле может быть столько влаги.

Да, весь этот год я терпел бедствие и походил на путника, застигнутого бурей в пустыне. Я сознавал, что и Акико вместе со мною шагала по этой пустыне. Однако, когда она протянула ко мне руки, прося глоток воды, я от нее отвернулся.

Только теперь я понял ситуацию, в которой оказался. Урон, нанесенный бывшим другом, не только выбил из колеи мое издательство и довел меня до разорения. Главное – прежнего меня уже не существовало. Я превратился во вспыльчивого и черствого человека. По-настоящему Акико следовало бы разлюбить меня и бросить. Ведь, хотя я понимал, что за двадцать лет супружества причинил жене немало горя, мое тогдашнее поведение было гораздо большим преступлением, чем супружеская неверность.

Наша супружеская жизнь началась в комнате размером в шесть дзё, которую я снимал, будучи студентом. На второй неделе нашего знакомства Акико перевезла свою швейную машину из общежития фирмы, где служила. Все остальное ее имущество поместилось в одном узле. Акико, как и мне, шел тогда двадцать первый год, ее отец был служащим и жил в одном из городков недалеко от Токио. Долгое время мы существовали на то, что жена зарабатывала на швейной машине, а я на мимеографе. К нашей тесной комнатушке, в которой только и умещались что стол и швейная машина, Акико долгое время никак не могла привыкнуть и часто набивала себе шишки. Соседи прозвали ее «женой клоуна». Это из-за того, что я носил огромного размера солдатские ботинки, доставшиеся мне от приятеля. Ботинки были слишком велики, пальцы в них на несколько сантиметров не доходили до носка, поэтому они приобрели странную форму и походили на башмаки клоуна. Я ни сном ни духом не ведал, что окружающие зовут меня клоуном, и узнал об этом, лишь когда Акико рассказала, как хозяйка овощной лавки обратилась к ней со словами: «Что это, думаю, не видно нашего господина клоуна? А он, оказывается, супругой обзавелся».

В своих клоунских ботинках я появлялся всюду и с Акико. Хоть я и сказал «всюду», но целью наших прогулок был букинистический магазин. Не пользуясь трамваем, я несколько остановок шел пешком. Акико всегда была рядом.

Когда мы еще только познакомились, я рассказывал Акико, что хожу в Тодай.[4] Она, даже не подозревая о существовании такого университета, считала меня служителем. на маяке, и лишь однажды узнала от отца, что Тодай – название университета. Кое в каких вещах она была совсем невежественной, и все-таки именно такую Акико я полюбил.

Когда Акико в первый раз забеременела, мы решили сделать аборт. Я немало побегал в поисках врача-гинеколога, пока наконец не подыскал один роддом и отвел туда жену. После окончания операции я вошел в палату, устланную циновками, и увидел Акико, которая лежала даже не укрытая одеялом. Сквозь тонкие шторы пробивались лучи летнего солнца, было жарко, как в бане, и ее блузка прилипла к вспотевшему телу, так что одеяло, наверное, и не требовалось. Тогда в моде были нейлоновые рубашки и блузки, дешевые и прочные. На Акико тоже была блузка из нейлона, совсем не впитывавшая пота. Бормоча что-то невнятное, жена пошевелила правой рукой. Ее, еще не пришедшую в себя после наркоза, видимо, мучили кошмары. Заметив это движение, я взял и сжал ее руку. Дыхание Акико сразу стало ровнее, она даже улыбнулась. Но вскоре из прикрытых глаз ее покатились слезы. Акико пришла в себя и слабо сжала мою руку. Ее лицо, на мгновение омрачившееся тревогой, засветилось улыбкой, и она смущенно посмотрела на меня. Этот взгляд я вспоминал в течение нескольких последующих недель, стоило лишь взглянуть в угол комнаты. И в дальнейшем случалось, что глаза Акико принимали такое стыдливое и в то же время мягкое выражение. Тогда мне казалось, что это приоткрывается ее душа – нежная душа Акико, всегда производившей впечатление уверенной и сильной женщины.

4

Тодай – сокращенное название Токийского государственного университета; так же звучит по-японски и слово «маяк».