Страница 157 из 170
— Вышли точно. Давай отмерять три сажени. В лопате метр десять, значит… сколько будет?
— Я уж и думать забыл. В первых классах на обложке тетрадей печатали таблицы перевода старых мер в новые, да кому нужно было запоминать? Сажень — около двух метров, следовательно… Нам же еще нужно сориентироваться по странам света, а компас-то мы не взяли! — почти закричал я. — По солнцу и часам можно, я знаю: направить стрелку на солнце и разделить угол между стрелкой и цифрой «один» пополам.
— Где же мы возьмем сейчас солнце, — откашливаясь, резонно возразил Андрей, — в двадцати шагах ничего не видно. В старое время все православные церкви ставили строго по сторонам света. Алтарь на восток, кресты в плоскости север — юг. В центре алтарной стены обязательно прорезалось окошко, и во время утренней литургии священник выходил из алтаря через так называемые царские врата в сияющем ореоле солнечных лучей. Вот этим окошком мы и воспользуемся. Я встану посредине входной двери, а ты медленно перемещайся вдоль алтарной стены. Как только увижу в окно твою голову, крикну, ты замри на этом месте, как соляной столб. Это и даст нам линию запад-восток.
Найденная точка на поляне ничем не выделялась. Андрей штыком лопаты попробовал грунт и здесь, и в стороне и не обнаружил никакой разницы.
— По идее, здесь должна быть слабина в земле, если копали недавно, либо осевшая со временем почва образовала бы углубление, — с сомнением покачал головой аспирант.
— А если совсем давно?
— Все равно, уж давай добивать это дело. — Он с силой врубил лопату в землю.
Я последовал его примеру. Мы обозначили участок поменьше квадратного метра и начали яростно вгрызаться в плотный красноватый, сильно нашпигованный мелкой галькой песок. Рядом с ямой начала расти куча выбранного грунта, но, когда мы углубились примерно на полметра, темп работы резко снизился: мы начали мешать друг другу. Пришлось работать поочередно. Скоро ручейки пота потекли по моему лицу, разъедая и без того опухшие от дыма и гари глаза. Андрей тоже стал дышать тяжело, со свистом втягивая отравленный воздух. Мы выкопали котлован уже по пояс, когда наползла особенно густая волна дыма.
У меня начала кружиться голова. Я стоял, опершись о лопату, и оцепенело следил за тем, как на мои ноги шваркались одна за другой все новые и новые порции рыжей земли.
Вдруг я почувствовал, что конус этой рыжей земли поплыл на меня, странно дыбясь и занимая неестественное горизонтальное положение. Я упал.
…Потом я увидел лицо Андрея прямо над собой. Он до боли натер мне виски спиртом, слегка похлопал по щекам.
— Ну как, ничего?
Вид у него был озабоченный. Я сел. Голова побаливала, как после вирусного гриппа.
— Ничего.
— Тогда в порядке. Сейчас ты сам вскочишь и пойдешь плясать. Но нам нужно спешить: огонь приближается. — Он снова прыгнул в яму и взялся за лопату. — Давай, давай, посмотри, что я нашел.
Я заглянул. Яма как яма, ничего особенного я не смог обнаружить.
— А вот, смотри сюда! — Андрей показал на тонкую вертикальную линию на стенке, замеченную его опытным взглядом, — раздел! Раздел сред различной плотности. Я начал зачищать стенки и обнаружил.
— Ну и что?
— Как что? У тебя действительно еще дым в голове! Тут копали, значит, мы не зря затеяли все это. Что-то да найдем.
— Пусти, я буду копать. Чего ради…
— Отдохни пока, я еще не устал.
— Нет, я прошу, уступи место. — Мне хотелось доказать, что все в порядке и есть еще порох в пороховницах.
— Ну, давай, — решил уступить Андрей, чтобы придать мне уверенность в своих силах.
Я спустился, вернее, юзом сполз в яму, взял лопату, привычно поставил ногу на штык, нажал. Штык в землю не шел. Я навалился всем телом, но результат получился тот же, только мне показалось, что под лезвием что-то упруго сопротивляется нажиму.
— Я же говорил — отдохни.
— Там, по-моему, что-то есть!
— Неужто? Ну-ка, пусти!
Пыхтя, Андрей зацепился лопатой за какой-то предмет и принялся его раскачивать.
Как клин, вбил я свою лопату в образовавшуюся щель.
— Ты что! Повредим. Дай-ка я один аккуратненько обкопаю, — остановил меня шеф.
Через пять минут он извлек со дна ямы плоский прямоугольный деревянный ящик, густо залитый смолой, с прилипшим сверху слоем песка и камешков. Ящик чем-то напоминал стоявшую у бабушки на комоде шкатулку, обклеенную со всех сторон мелкими ракушками. Андрей передал ящик мне, а сам прощупал острием лопаты дно.
— Все! Глубже, по-видимому, коренной непотревоженный грунт. Давай сматываться. Боюсь, что фронт пожара приближается к нам. Смотри, дым стал темнее и с явственным привкусом смолы.
Пригибаясь, чтобы ловить хоть чуть-чуть менее задымленный воздух, мы спустились к речке.
— Ты сиди, я сам, — коротко бросил мне шеф, сталкивая катер на воду, — вид у тебя пока еще неважный.
Я зачерпнул воды и полил затылок. Сильно колотило в висках. Все же я взял весло и, сидя, начал помогать Андрею. Заученно перекидывая легкое весло со стороны в сторону — справа, слева, справа, слева, — я подумал о том, что все кончилось. Сейчас мы выйдем на чистую воду, включим мотор и понесемся вниз по Вилюге, вскроем ящик… Неужели идол — всего-навсего маленькая фигурка? Хм, ящик плоский, настолько плоский, что это может быть нечто вроде барельефа. Странно. И все-таки мы сделали все, что требовалось, может быть, даже немножко больше. Как-то встретят нас ребята? Что греха таить, мне хотелось, чтобы то, что мы сделали, расценивалось чуточку выше, чем обычное дело, чтобы на нас лег хотя бы отблеск отваги, героизма, мужества. Может, и Инга Вершинина, наконец, поймет, что я не такой уж желторотый птенец и тоже кое на что способен. Я вспомнил, как на танцах к ней подошел один верзила-десятиклассник, известный в нашей школе сердцеед. Парень был чуть навеселе, и Вершинина всенародно дала ему от ворот поворот. Вот тогда-то все и началось… И это письмо.
Я долго мучился, прежде чем взялся за перо. «… Мне кажется, что не стоит задерживать твое внимание на обычных в таких случаях вступительных фразах. Хотя это и бесполезно, я хочу, чтобы Ты знала, как мне трудно носить глубоко в себе это чувство, не признаваясь в нем ни Тебе, ни другим, но иногда очень хочется сказать об этом, и пусть будет, что будет…» Конечно, я наперед знал, что не отправлю это свое послание, которое самому теперь представлялось детским, наивным. И все-таки писал. И раньше я подмечал не раз, а теперь окончательно уверовал в то, что бумага вступает с пишущим на ней в тесное взаимодействие. Она как будто впитывает, берет на себя часть тех чувств, которые ты хочешь выразить. Написал, доверил бумаге — словно исповедался близкому другу. Итак, Инга. Что-то опять изменилось в наших отношениях, каждый день приносит новые оттенки.
И тут случилось непредвиденное. В своих мыслях я забежал вперед, а близкая реальность оказалась суровой, как сам Север: не успели мы продвинуться вперед на несколько десятков метров, как выяснилось, что от Вилюги мы отрезаны огнем.
Положение ужасное! Мы попали в ловушку в момент, когда идол, можно сказать, был в наших руках, и это обстоятельство делало печальную ситуацию еще более нелепой и обидной.
— Мы зажаты между двух огней, — угрюмо сказал Андрей, — единственный наш шанс — попытаться уйти по запаням. Проверим, не слаще ли хрен редьки…
Мы покинули катер и бросились в западном направлении — единственном, где еще не горело. Спустившись с возвышенности, на которой стоял скит, я почти сразу ощутил зыбкость почвы под ногами. Еще несколько шагов — и наши ноги начали проваливаться почти по колено. Нас окружали чахлые, малорослые деревья; потревоженная болотная трясина издавала тяжелый гнилостный запах, перебивающий даже запах дыма. Впереди показались «окна» зеленой от ряски воды. Не пройти!
— Смотри! — Андрей показал рукой чуть в сторону.
Вглядевшись в зыбкую пелену дыма, я увидел контуры высоких, сильных крон. Это говорило о том, что здесь находится клочок твердой земли, островок среди непроходимой трясины.