Страница 69 из 71
— Информация для всего экипажа, поступающая и от приборов, и от людей. Каждый сообщает свой важнейшие мысли, информирует о решениях, о делах — обо всем, что считает наиболее важным. В любой момент, посмотрев на стены, я могу узнать о делах и намерениях остальных, поспорить с товарищами, что-то им подсказать…
— Но как вы можете узнать, говорят ли они правду?
— Кто же станет обманывать? Это ведь не игра.
Куир притворился, будто не понимает, о чем идет речь, но я не верил ему.
— Разве у ваших товарищей не бывает мыслей, которые один скрывает от других?
— Есть мысли, которые не имеют значения для других. О них просто не сообщают.
«Хитришь, парень! — подумал я, но счел лучшим промолчать.
Мы вошли в комнату, казавшуюся тесной из-за обилия приборов. Куир усадил меня в глубокое кресло с контактными пластинами для рук и ног. На голову мне он надел шлем с антеннами, похожий на шлем моего регистратора. Я испуганно дернул головой, и он сказал:
— Это не больно и вреда тебе не принесет.
То же самое я иногда говорил испытуемым, когда подключал их к регистратору. Неприятный холодок пополз по моей спине, сердце забилось так сильно, что тошнота подступила к горлу.
— Ты передумал? — спросил Куир. — Никогда не поздно изменить решение. Тебя ведь никто не заставляет.
Таких фраз никогда не говорили в наших лабораториях. Я несколько успокоился и сам помог надвинуть шлем на свою голову. Я все время думал о том, как бы поскорее добраться до их знаний и оружия. Меня буквально сжигали нетерпение и жажда мести.
Куир покрутил верньеры, по шкале прибора пробежали голубые змейки, и вдруг я увидел наш лагерь с аккуратными дорожками и чахлыми деревьями, знакомые корпуса блоков и служб, наблюдательные вышки. Передо мной стоял Генрих в сопровождении двух солдат. Неузнаваемый Генрих — кожа да кости. Длинный нос и сдвинутые брови образовывали букву «Т» на его лице, первую букву слова «тоден». Он, несомненно, был отмечен и заклеймен этой буквой со дня рождения. Я сказал:
— Все-таки мы встретились, Генрих, и ты пришел ко мне. Рад нашей встрече. Ты, наверное, слышал, что мне удалось построить прибор, регистратор психоизлучения. Это тебе не математика, тут испытуемому никакая хитрость и обман не помогут. Сейчас с помощью регистратора я загляну в твои помыслы и узнаю, так ли они чисты, как должны быть у патриота. А заодно мы выясним способности твоего мозга, узнаем, какое излучение для него характерно и можно ли мозг твой излечить. Скажу тебе откровенно, как старому школьному товарищу, что до сих пор мой аппарат свидетельствовал не в пользу таких, как ты. Помнится, ты утверждал, что чистый эксперимент — основа науки. Сейчас ты имеешь дело с поистине чистым экспериментом. Я только записываю общие данные, характерные для этнических групп, народностей и народов. У одних преобладает с-излучение и естественно, что они должны повелевать. Так предназначила сама природа. Другим, низшим, нациям свойственно у-излучение. Я уже составил больше десятка таких карт, обобщил данные регистратора…
Нет, Генрих никогда не умел проигрывать с достоинством. Он даже не хотел дослушать мою лекцию и закричал:
— Сказать, что излучает твой мозг, Пауль? Я знаю это и без приборов!
Мой бог! Трудно передать, что я чувствовал в ту минуту. Мне показалось, что он знает. У меня задрожали ноги. Сразу не смог сообразить, что он никак не мог, проникнуть в Тайну. Его слова действовали, как яд кураре. У меня в голове все перепуталось, раздался гул и визг. Небо раскололось и падало на меня.
Потом мне рассказывали, что я упал и почти двадцать минут бился в истерике.
Меня отвели домой, и Магда изобразила на лице испуг и сочувствие.
Пришли коллеги. Я плохо поддавался лечению. Три дня не мог взяться за работу, боялся принять снотворное. Мне казалось, что меня хотят убить во сне.
На четвертый день я рискнул показаться в лаборатории. Вид пациентов подействовал на меня успокоительно.
Я тотчас взялся за Генриха. Череп ему вскрывали другие — мои пальцы все еще дрожали. Центры его мозга, управляющие дыханием и некоторыми двигательными комплексами, функционировали нормально, а вот в зрительных областях коры были органические изменения — отечная ткань, отложения солей. Несколько раз во время сеанса, когда я подключал регистратор к его открытому мозгу, у Генриха наступала клиническая смерть, но лучшие наши реаниматоры возвращали его к жизни. Пот застилал мне глаза, но я продолжал опыты с его мозгом до тех пор, пока реаниматоры уже ничем не могли помочь.
Только затем я отошел от стола, вышел из операционной и плюхнулся на стул в коридоре. Мимо меня в операционную провели большую группу детей. У меня еще хватило сил погладить одного мальчика по голове, вынуть из кармана конфету и спросить: «Как тебя зовут?» Он смотрел на меня непонимающим взглядом.
— Откуда ты, мальчик? — допытывался я.
Он молчал.
Все-таки я дал ему конфету. Конвоир сказал, что эти дети из России.
Дети… Их были тысячи. Из разных стран Европы. Я не всегда спрашивал, откуда они. Иногда это удавалось определить по голубым змейкам, танцующим на экранах осциллографов. С детьми было удобно работать, кости черепа были значительно мягче, чем у взрослых, и легко поддавались распилке там, где нужно было расчищать места для электродов. Не так уставала рука, и за день я успевал исследовать вдвое больше пациентов. Со временем, когда наладилась доставка живого материала с оккупированных территорий, я экспериментировал исключительно на детях, изучал расположение различных центров, находящихся в коре больших полушарий, в мозжечке и продолговатом мозге.
Все говорили, что я блестящий нейрохирург, но значение моих работ не в этом. Я не только изобрел регистратор и дал своей партии стратегические экспериментальные данные, необходимые для точного определения судьбы различных народов. Я уподобился величайшим ученым древности, которые первыми изучали мертвое тело. Но я пошел еще дальше — я изучал живой человеческий мозг, продемонстрировав, что настоящая наука презирает запреты.
Я был бы признан величайшим ученым современности, если бы судьба не обернулась против меня и моих сподвижников. Все получилось наоборот. Мы хотели принести счастье своей стране, но в конечном счете (приходится употреблять слова проклятого Генриха!) принесли ей страшнейшие разрушения. Мы хотели возвысить свой народ, превратить его в расу господ, но привели его к тяжкому бремени — комплексу вины. Мы хотели уничтожить врагов, но сделали их сильнее. И даже мои опыты с излучением обернулись Тайной, которую я унесу в могилу. Лучше бы мне не знать ее!
Видение одно за другим проносились передо мной. Я видел разрушенные немецкие города, пламя пожаров, черные ливни бомб, трупы наших солдат, валявшихся по обочинам дорог. Я видел, как русские танки неудержимо идут по нашим полям, как они входят в наши города. Вторично я пережил бегство из лагеря, дрожащими руками бросал в печь бумаги: карты, графики, сводки — плоды моей работы. Солдат снова закалывал моего единственного друга Рекса.
Все повторялось. Время обратилось вспять. Дети, которым я вскрывал черепа, снова шли мимо меня, и я протягивал одному из них конфету. Я бежал из своей страны, унося с собой Тайну, сделал себе пластическую операцию, стал неузнаваемым.
Читая в газетах, как одного за другим вылавливают моих сподвижников, я буквально извивался от конвульсивного страха. Мое тело не просыхало от холодного липкого пота. Мой след петлял из страны в страну. Я работал в концлагерях Чили, Парагвая, ЮАР. Я провел тысячи опытов по воздействию на мозг наркотиков, парализующих и одурманивающих газов, нейтронного излучения, стремясь добиться полного управления сознанием толпы, как единого целого, хотя и состоящего из отдельных частичек. Я стремился управлять им, как в опытах мои коллеги управляют крысами, подавая определенные сигналы сбора к пище или тревоги.
А результат? Проклятые гончие шли по моему следу. Антифашистские комитеты слали протесты, требования о выдаче, донимали моих хозяев и покровителей так, что даже в Парагвае постарались избавиться от меня, как от «компрометирующего фактора». Мне фатально не везло, в отличие от «отцов» отравляющих и парализующих газов, водородных и нейтронных бомб.