Сократ и Мы

Настойчиво добивается признания мнение, что высшим судьей и советчиком человека в вопросах нравственности является разум, якобы способный замещать совесть там, где личность сталкивается с трудностями, требующими рационального анализа. Стремясь подчеркнуть важность знания моральных принципов и норм, значение этической образованности человека для его повседневной жизнедеятельности, поклонники подобного "морального рационализма" явно не замечают плачевных последствий, которыми чревата такая позиция, если превратить ее в "руководство к действию".

Разумеется, в век небывалого прогресса науки и техники проповедь "морального рационализма" звучит эффектно (у кого поднимутся голос и рука поставить под сомнение значение "светлого разума"!), а если принять во внимание то обстоятельство, что дело этического образования и молодежи и взрослых поставлено еще не лучшим образом, то и весьма убедительно. Было бы просто неразумно недооценивать значения этической теории и общей образованности, которые, как всякое знание, освещают путь практике, помогают людям поступать "с пониманием". Важно, однако, чтобы знание этических принципов, моральных норм социалистического общества превратилось во внутренние убеждения человека, вылилось в нравственное чувство. Знание же, как таковое, ни в коей мере не может заменить или восполнить недостаток нравственного чувства, неразбуженности совести.

В условиях научно-технической революции, когда возникают особенно сложные взаимоотношения между просвещенностью и нравственностью, между разумом и чувством, пропаганда "трезвого" рационализма нередко сопровождается проявлением той самой рассудочности, которая легко может обернуться "технократической" нравственностью. Прогресс нравственности, как свидетельствует история, не находится в прямой зависимости от прогресса науки и техники, вопреки мнению современных поклонников "морального рационализма". Торжество гуманности и высокой нравственности обеспечивается не победой "светлого разума" над "темным чувством", а установлением соответствующих общественных отношений, определяющих в конечном счете и моральное состояние общества.

Отмечая бесчеловечную сущность созданной капитализмом "системы всеобщей полезности", пронизывающей многообразные человеческие отношения "практической целесообразностью", К. Маркс подчеркивал, что тем самым из жизни человека выталкивается и умерщвляется все то, что вне данной системы голой полезности "выступало бы как нечто само по себе более высокое, как правомерное само по себе" [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. I, с. 387.]. Вот почему победы науки и техники в буржуазном обществе покупаются ценою невосполнимой ничем утраты "морального качества". Ведь нравственность составляет как раз ту сферу человеческой жизнедеятельности, которая специально "заведует" формированием и воспитанием высокого, возвышенного самого по себе, то есть бескорыстного. Именно в этой сфере человек выступает как целостное и в полном смысле слова общественное существо. Но для того чтобы нравственная сущность человека проявила себя в полную силу, необходимо сделать реальностью подлинно человечные, гуманные отношения между людьми, основанные на равенстве, справедливости и взаимном уважении.

Именно это и составляет основную моральную цель коммунизма, а практическое участие в ее достижении служит главным критерием моральности человека, разумности его поведения.

Вне повседневной практически-теоретической борьбы за утверждение коммунистических общественных отношений во всех сферах бытия никакой самый "светлый разум" и никакие самые удивительные достижения науки и техники не сделают людей счастливыми, а их жизнь и деятельность – подлинно человеческой.

Но вернемся на сцену, где Сократу предстоит еще пережить немало горьких минут обостренно ощущаемой жизни. Еще до того, как он примет чашу с ядом, он с ужасом услышит от своего Первого ученика, что существуют тетради его бесед, где "все выверено", "где нет у Сократа противоречий", и что в них он предстанет перед будущими поколениями "великим, могучим и цельным". Там, в тетрадях – "истинный Сократ, и все вытвердят его наставления и будут им следовать и славить его".

Но Сократ решительно отвергает попытку канонизировать свои беседы и себя самого. "…Человек меняется с быстротекущим временем! И надо проверять. И надо сомневаться. Единственное, что я знаю, – это то, что я ничего не знаю… Ты безумец! В тебе нет любви! – гневно бросает он предавшему его ученику. – И у тебя страшные глаза – глаза жреца, а не философа! Я боюсь, что, если завтра по Афинам станет ходить новый Сократ, ты посадишь его в тюрьму именем того, прежнего Сократа.

Ты сожжешь тетради! Слышишь? Поклянись мне!.."

Молодой, но уже "мертвый" ученик так ничего и не понял в том, что составляло смысл бесед, учения и жизни учителя. Затвердив готовые, чужие истины, он омертвляет своим прикосновением даже то, что рождено живой жизнью и продолжает ей служить, если оказывается в руках не начетчика, а творца.

Спор Сократа с анонимным учеником о судьбе созданного им учения характеризует исторически уникальное явление, современному человеку не совсем понятное. Как же не быть кровно заинтересованным в том, чтобы философское учение, выношенное твоим разумом и выстраданное твоим сердцем, многократно подтвержденное в своей правоте при жизни и ценою собственной жизни утверждаемое для будущего, не стало достоянием возможно большего числа учеников и последователей? Не чудачество ли это? Нет, скорее еще одно проявление неразрывного единства жизненной и философской позиций, которое лежит в основе любого парадоксального поступка Сократа. Верный избранному принципу, он решительно против того, чтобы превращать свою философию в официальную религию, а своих учеников – в апостолов. Сопоставляя судьбу учения Сократа с судьбой учения Иисуса, Гегель обстоятельно вскрывает глубокое различие между ними [Гегель. Работы разных лет. В 2-х т., т. 1 с. 83-86, 112-113.].

Ученики Иисуса, даже независимо от воли и желания последнего, были всецело поглощены личностью самого Христа и заботились не столько об отчизне и государстве, до которых им, в сущности, мало было дела, сколько о канонизации вероучения, превращении его в официальную религию. Они стали лишь "телохранителями" учения, не стремясь внести существенных прибавлений в передаваемое потомкам.

Ученики Сократа, напротив, были его друзьями, каждый при этом мастером своего дела, со своей индивидуальностью, характером, а он сам лишь умным наставником, выделяющимся среди равных блестящим умом, остро развитым чувством справедливости и личного достоинства, а не проповедями, которые были чужды грекам. Ученики Сократа любили его за добродетель и философию, а не философию и добродетель ради него самого. И наставник не собирался превращаться в главу школы, тем более отливать характеры своих учеников по своему образу и подобию.

Важно отметить и другое отличие, гениально угаданное Сократом и затем подтвержденное историей. Оказывается, пророки новых учений бессильны гарантировать, что выдвинутая и обоснованная ими теория не будет затем искажена их последователями. Сократ это понимал и, требуя сжечь тетради с записями его бесед, опасался лишь одного – превращения своего учения в схоластику, в безжизненные абстрактные схемы, штампы, лозунги. Живое творчество, не порывающее ни на минуту связи с быстротекущей и меняющейся реальностью, постоянный интерес к сути самого дела, не заслоняемой никакими околичностями, – вот что составляет гарантию истинности и будущности любого учения. Это одновременно и гарантия сохранения жизненной силы характера, отстаивающего ту или иную позицию.

Как человек живой в полном смысле этого слова, Сократ находится постоянно в состоянии духовного движения и саморазвития, ставя перед собой все более трудные задачи познания и самопознания. До последнего мгновения своей жизни он сомневается и ищет, пробиваясь сквозь строй относительных истин к той истине, что лежит в самой толще человеческого познания. Сократ, выражаясь современным языком, не только идейный человек, он еще и развивается, являя собой пример движения самого знания. И разве не поучительно наблюдать зрелище развития духа, если так часты еще случаи, когда человек в какой-то момент останавливается в своем развитии, удовлетворяется уже достигнутым, впадая в состояние блаженного довольства собой, или, забывая о "душе", всецело начинает жить прихотями "тела", даже не заметив того, как настоящая жизнь, немыслимая без высоких душевных побуждений и исканий, тревог и забот о других, превратилась в существование, не приносящее радости даже самому себе?