Свидания

В итоге воскресенье получилось укороченным. Мы вышли поздно, пообедали в кафе, потом прогулялись пешком, поговорили о детях и даже о Симоне. Чтобы поцеловать первых и объясниться со вторым, Одри решила ближе к вечеру заглянуть к себе, причем неизвестно, на сколько это могло затянуться. Может, ты тоже зайдешь? - предложила она. С тобой? - удивился я. Ну да, не без меня же, ответила она. А дети? - спросил я. А Симон? И вообще, недоумевал я. Знаешь, мне нужно кое-что тебе сказать, проговорила она.

Мы шли по бульвару неподалеку от площади Клиши, это чуть южнее моего дома, здесь было шумно, я почувствовал, что разговор важный, и увел ее в тихую улочку, где мы остановились под козырьком какого-то подъезда, поскольку не знали входного кода. Тут, в укрытии, Одри могла говорить спокойно, если, конечно, кому-нибудь не вздумается пойти домой, такой риск существовал, однако пойти домой, рассудил я, исходя из личного опыта, не так уж просто, не так уж часто это случается. Но желающий, разумеется, появился немедленно и  набрал код, я почувствовал в нем сообщника, поскольку выглядел он прилично и его наверняка ждала женщина, мне даже захотелось ему поаплодировать. Когда он зашел в подъезд, Одри сказала: послушай, Симону уже все про нас известно, предпочитаю, чтобы ты это знал.

Ты ему вчера по телефону сказала? - спросил я.

Нет, ответила она.

Н-да, сказал я. Ясно. Ясно, что ясности никакой. Была и пропала. А ведь я мог бы и дальше полагать, что она есть. Что же, ладно. Но все-таки не понимаю, как это? Как это? - повторил я. И что, собственно, ему известно?

Я видоизменил вопрос: что ты хочешь сказать? - спросил я. Я мог бы перестраивать этот вопрос снова и снова, лишь бы она не отвечала, лишь бы не договаривала фразу, когда бы ей пришло в голову таковую начать, потому что, если Симону все было известно еще позавчера или раньше, то я не понимал и понимать не хотел, довольно с меня людей, которым все известно. И тогда Одри сразила меня наповал, легко и изящно, как давеча отламывала хлеб, слишком уж легко, сказал я себе, но я себе много чего говорил. Я ушла с его согласия, объяснила она, он меня не ждал, это ты меня ждал, и даже дети знали, знали, что я уехала на некоторое время, они видели, как я выходила из дому, только, конечно, не знали, куда и зачем. Они меня ждали, но не беспокоились, единственное, чего они не знают, это про нас с тобой и что мы с Симоном собираемся расстаться, но скоро узнают, не сегодня, разумеется, особенно если ты зайдешь. Погоди, сказал я, мне, в сущности, непонятно, зачем бы мне туда идти, и потом, можно задать тебе один вопрос?

Мне стало тесно в нише подъезда, она не вмещала моего замешательства - за неимением лучшего назовем это так, пока я не определю, что именно я испытывал, - было ясно лишь, что здесь нам не хватает пространства, мы стоим слишком близко и не можем выявить то, что вырисовывается, проступает, как при проявке снимка, на котором мне предстояло увидеть самого себя. То есть проявиться должен был я, такой, каким меня видел Симон, сейчас или раньше, точнее, несколько дней назад. Как же это? - спросил я, ведя Одри по улице в сторону от бульвара. Давай присядем здесь в сквере, предложил я, так будет удобнее.

Мы присели, рядышком, напротив пустой песочницы и горки, по которой никто не съезжал, на горизонте - ни одной мамаши, и никого во всем сквере в разгар воскресного дня, только она да я, но руку ее я все же выпустил, куда важнее было послушать. Если не считать городского гула, место оказалось тихим, и заговори она, я бы ничего не упустил.

Как же это? - повторял я. С каких пор? Что, собственно, он знает?

Что я ушла ждать тебя, сказала она.

Я даже шока не испытал. Я пытался понять, понять во что бы то ни стало, а уж после разобраться, какое это на меня производит или могло бы произвести впечатление, лишь бы понять, остальное приложится, видно будет, я бы хотел, чтобы ты объяснилась, сказал я.

Я говорила ему о тебе, сказала она. То есть обо мне.

В сквере по-прежнему ни души. Нас будто намеренно оставляли одних. Будто весь город был в курсе и нарочно не вмешивался.

Что значит говорила? - спросил я. Что ты могла ему сказать?

И вечно у меня эта потребность все уточнять, раскладывать по полочкам, чтобы самому не запутаться, потому что, разумеется, я ее по-прежнему любил, подумать только, уже «по-прежнему», мелькнуло в голове, и если нужно пройти еще какой-то путь, я его пройду, это не помешает мне ее любить, я не о том, тут проблема иного рода, мне требовалось связать все воедино, не знаю, кто сказал, что логика и любовь несовместимы. Очень даже.

Я сказала ему, что ты мне нравишься, ответила Одри, что я хочу встретиться с тобой и предпочитаю уйти. Я бы все равно ушла, но в данном случае так получилось даже лучше. Симон считал, что лучше мне уйти не просто так, а с какой-нибудь целью. С тех пор, как мы начали расставаться, он мне сочувствует и старается помочь.

Допустим, сказал я. До сих пор понятно. Более или менее.

Скорее менее. Со мной разговаривала в эту минуту совсем другая женщина. Н-да. Я ее едва узнал, а она уже меняется. Я смотрел на нее, пытаясь разгадать секрет перемен, но ничего не получалось, у нее было в точности то же лицо, и это лицо я любил.

Теперь мне предстояло любить другую. В том-то и фокус.

Ладно, утрясется. Еще одно усилие. Ну, чтобы любить ее так же. Дело даже не в усилии. Я уже к ней привык, и, хотя я не против неожиданностей в качестве закваски, мне сейчас надо было приспосабливаться заново. Прибавить ей какую-то черту. Ну так не жадничай, прибавь, сказал я себе. Дополни ее.

К тому же меня смущал Симон. Не терплю, когда мне врут. И когда лезут в мои дела. А теперь оказывается, я ему еще и обязан. Уж лучше бы я его обманывал сам.

Чего я не понимаю, добавил я, так это зачем он меня пригласил ждать вместе с ним.

Затем, чтобы ты меня ждал, ответила она. Я сама попросила. Чтобы мне помочь. Чтобы ты подготовился. Говорю тебе, мы с ним хорошо ладим с тех пор, как стали расходиться.

А потом он позволил мне вернуться вечером домой и получить твое сообщение, сказал я.

Нет. Домой ты вернулся сам.

Приятно слышать.

В таком случае объясни мне, возразил я, почему на следующий день он пытался воспрепятствовать нашей встрече, посадив меня с твоими детьми вместо...

Няньки? - спросила она.

Да, сказал я. Почему он пытался нам помешать?

Потому что ты ему был нужен, ответила Одри, она давала наконец разъяснения, и я это ценил. Не так уж важно, встретились бы мы в тот вечер или в какой-нибудь другой. Главное, чтобы встретились. Мы и встретились, кстати. Но даже если б и нет.

Что?

Ты меня ждал.

Да.

Я никогда не думала, что тебе обязательно меня любить, сказала она.

Да, ответил я. Но желательно.

И весьма.

Мне самому так больше нравится, сказал я. Мне нравится тебя любить. Воображаю, если бы сорвалось.

И что же ты воображаешь?

Ничего, сказал я. Вообще-то, так только кажется, что у меня богатое воображение. Я просто живу и всë, когда получается. Никогда не мог бы себе представить, что Симон в курсе.

А теперь?

Теперь представляю, не мудрено, в сущности.

И что?

А то, что без этого все было бы как час назад.

То есть иначе?

Да.

А теперь?

Не знаю, сказал я. Привыкнуть надо. Привыкнуть, что мой личный выбор оказался частью коллективного замысла. Твои друзья с баржи, Симон, ты, и я к шапочному разбору, хотя, если все получилось так, как кажется, а оно, кажется, так и получилось, то я все-таки существую, похоже. Существую с тобой. Только инфраструктура тяжеловата. Народу много. Чувствуешь себя пешкой.

Ты меня больше не любишь, сказала она.

Да нет же, сказал я. Люблю. Это как бы испытание. Махонькое испытаньице. Преодолеть такое - одно удовольствие. Симона, впрочем, предпочел бы разлюбить, хотя не важно. Я собираюсь стать открытым для общения. Могу начать с него.