Золотые колдуны

— Что он здесь делает? — Марик кивнул на мужчину. — Они забрали с собой наши вещи, т'ан, и харуры.

Моего парализатора, как я установила, тоже не было.

Телук наклонилась над светлогривым ортеанцем и большим пальцем подняла его веко. Потом удивленно наморщила лоб, продолжила свое обследование: понюхала выдыхаемый им воздух, осмотрела горло. Выражение ее лица из нормального стало напряженным.

— Он не болен, — сказала она. — Может быть, слабое проявление легочной гнили и это все.

— Что же с ним такое?

— У него болезненная страсть к атайле. И, думаю, уже в течение некоторого времени. Здесь, в Топях, он нигде не найдет такой травы. Теперь, если он выживет, то избавится от этого.

— Если выживет?

— Нам бы надо его убить, — сказал Марик. — Пока мы это еще можем. Он преследовал нас, чтобы убить, т'ан Кристи.

«И был захвачен одновременно с нами? — подумала я. — Должно быть, он шел за нами от Эт. Вот только что так гнало его?»

— Ке прав, — подтвердила Телук, — наши шансы выбраться отсюда достаточно невелики и без него.

— Нет, этого мы не можем сделать.

Я почувствовала трусливое желание быть в бессознательном состоянии, чтобы они тем временем смогли его убить. Но хода вещей невозможно изменить. И, ко всему прочему, мне действительно не хотелось совершать еще и умышленное преступление.

Снаружи послышался зов. Дикарка стремительно вскочила и покинула палатку. Я последовала за ней. Телук стояла у входа и держалась за распорки.

Обитатель Топей.

Он не походил на человека даже по тем меркам, какие я применяла к ортеанцам. Дикарка стояла у края воды и разговаривала с ним.

Он был моложе ее, строен, с тонкими руками и ногами и ростом чуть выше Марика. Его бледная, грязного оливкового цвета кожа отливала золотом в свете зимнего солнца. При каждом его движении менялись оттенки золотого и зеленого, как это бывает с некоторыми тканями.

Кроме черного пуха на голове, тянувшегося от лба до середины позвоночника, волос на нем не было. Он был, очевидно, мужского пола. Что-то казалось неправильным или, по крайней мере, странным в том, как крепились к туловищу его руки и ноги.

Увидев нас, он прервал свой разговор с дикаркой и подошел к палатке. Глаза его были черные, с небольшими зрачками и наполовину прикрыты перепонками. При каждом его вдохе и выдохе я видела на его коже игру света и тени.

Он прикоснулся к моей руке (его кожа была на ощупь грубой, как у змеи) и тут же отдернул свои пальцы. Между ними имелись плавательные перепонки, а на животе, по которому проходило нечто вроде шва, виднелись бледноватые пятна и точки.

Мне захотелось засмеяться; это, кажется, походило на истерику. Его пальцы были холодными, как лед. Он что-то сказал, чего я не поняла, повторил еще раз и отвернулся.

Дикарке, как я видела, не очень-то везло в попытке понять его.

Одним-единственным движением обитатель Топей скользнул под поверхность воды и пропал из виду, пока голова с темным гребнем снова не появилась футах в тридцати у противоположного берега.

С явным неудовольствием дикарка побрела по болотной воде, а потом поплыла вслед за ним.

Она не вернулась еще и тогда, когда наступила ночь.

Мы отдыхали в этом временном лагере четыре дня. Я часто видела дикарку с обитателями Топей среди их палаток, хотя в большинстве случаев она с наступлением ночи возвращалась к нам. Ни на какие вопросы она не отвечала.

Даже в конце нашего здесь пребывания я все еще не знала толком, являются ли обитатели Топей разумными существами или же принадлежат к животным. Их способ изъясняться не имел ни малейшего сходства с каким-либо языком Южной земли; он состоял лишь из хрюкающих звуков. Они натягивали шкуры на ветви, чтобы соорудить палатки, и охотились на рашаку-наи и болотных животных с каменными ножами… Но ведь и бобры строят плотины, а мыши — гнезда. Обитатели Топей уверенно чувствовали себя как в воде, так и на суше, а также — судя по поведению их юных представителей — и на кривых ветвях деревьев.

Никто из них не входил в нашу палатку. Один из них доходил до входа и вел с дикаркой — а в лагере обитателей Топей ее понимали не намного лучше, чем в нашем, — состоявшую из хрюканья и ворчания беседу, заканчивавшуюся возней.

Лишь внимательнее присмотревшись к этим обитателям болот, я установила, что они не пользовались огнем. У дикарки же был трут и кресало Телук и твердое намерение постоянно поддерживать в яме огонь.

— Мы не можем здесь оставаться, — сказала Телук вечером четвертого дня. — Они не могут нас удержать.

Свет с запада окрашивал воду в лиловый цвет, на фоне горизонта чернели низкие деревья. Над нашими головами кружили на своих огромных крыльях птицы-ящерицы.

— Нас держат не они а обстоятельства.

Под темневшим небом лежали, широко раскинувшись, холодные болота. Дни теперь стали ощутимо короче.

— Как себя чувствует аширен?

Она беспокоилась о нем; в обязанности говорящего с землей входили и знания основ медицины.

— Кир чувствует себя относительно хорошо и, очевидно, поправится, если будет находится в тепле. Больше я ничего для него не могу сделать.

— А что с другим?

— А что мне с ним делать? — Она говорила непривычно возбужденно. — Он гонится за нами по Ремонде, загоняет нас в эти забытые Богиней места, и вы ждете, что я стану о нем заботиться? Нет, об этом не может и быть речи. Если придет его время, Богиня возьмет его, если же нет, он будет жить.

Мы обошли наш остров и вернулись к палатке. Обход длился недолго. Телук потянулась и сцепила друг с другом свои костлявые пальцы, потом провела ими по гриве и стала массировать мышцы на затылке. Она все время была в напряженном состоянии.

— Я не чувствую эту землю, — сказала она, — она слишком далека от моего дома. Может быть, Арад был прав. Слишком много чужого… В вас есть что-то такое, чего я не понимаю.

Она пригнулась и нырнула в приоткрытый вход палатки.

Я наблюдала за слабеющим светом уходившего дня. Какая-то темная, комковатая гроздь, плывшая по воде, оказалась сворой детенышей обитателей Топей. Они хрюкнули и с быстротой рыб шмыгнули к противоположному берегу, где превратились в визжащую кучу, учинившую возню.

— По вкусу это напоминает помет рашаку.

— Ешьте, иначе умрете от голода.

Я проснулась и услышала спор Марика с человеком в шрамах. У нас не было горячей еды и питья, а только сырое мясо, которое можно было поджарить над огнем, и нам пришлось делать выбор между болотной водой и кожаными мешками, в которых содержалась какая-то неизвестная, похожая на молоко жидкость. Медуэнин был прав: пахло гнилым.

Телук перевернулась на другой бок, чтобы продемонстрировать всем свое равнодушие. Я заметила, что дикарки опять не было. Теперь, когда моя простуда была в разгаре, у меня обнаружилась своего рода аллергическая реакция: из глаз и носа сильно текло, а на теле появилась сыпь.

— Вы уже мертвы, — сказал мужчина. — Вы все. Вы, вероятно, слишком глупы, чтоб это понять, но это так.

Его издевательский тон действовал мне на нервы. Я села.

Он сидел, откинувшись спиной на распорку и положив руки рядом с собой на землю. Солнечный свет, падавший через приоткрытый вход, освещал его серую гриву и красные остатки наполовину изуродованного лица.

— Хотите немного вот этого? — Марик протянул мне кожаный мешок. Я отпила немного этого молока, причем старалась не обращать внимания на вкус.

— Ведь вам заплатили, чтобы вы убили меня. — Мой голос звучал хрипло. — Какая жалость, что вас поймали вместе с нами. Не слишком умно было это с вашей стороны, как вы думаете?

Он выглядел так, словно мясо оплавилось с его костей. В течение всего периода вынужденного избавления от болезненной тяги к атайле заставить его есть было невозможно. В критической стадии Телук обматывала его одеялом, когда он в горячем бреду начинал наносить удары во все стороны.

Теперь же он разыгрывал из себя звезду, был надменен, потому что еще оставался жив. «Удивительно, почему его никто не зарезал?» — подумал я.