Страница 8 из 38
– О! Фольгоэт, не говорите так. Господь да сохранит нас, потому что за словами следуют дела… Фольгоэт, Фольгоэт, совершенно невозможно, чтобы вы, вы… царь симфоний и опер… чтобы вы дошли до этого отречения: вам превратиться в солдата… в мясника, в живую, закованную в латы и броню, снабженную пистолетами, кинжалами, не знаю чем, механику… В дикого зверя, до сапогов запачканного кровью. (Как, как, «до сапогов»? за исключением Кота в Сапогах, ни одно животное, даже дикое…). Фольгоэт, Фольгоэт! надо жить и умирать в красоте, Фольгоэт!..
Она продолжает. Но я не слушаю более, потому что вдруг начинает говорить в свою очередь маркиз Трианжи. Он говорит очень немного, чтобы сказать что-нибудь:
– Дорогой друг, неужели? Значит, война… только война… возвращает вас в Париж… так внезапно?..
Ах, ах!.. Значит, меня могло бы вернуть назад что-то иное, совсем не то, что война?.. До такой степени даже, что маркиз Трианжи, – который, однако, совсем не какая-нибудь госпожа д'Офертуар, – мог бы принять это «что-то» за причину, а войну за предлог… Как счастливы слепые, и как был сострадателен всемогущий изобретатель вышеописанной игры, дав нам в подарок этот язык, за неимением которого мы рисковали бы показать каждому нашу мысль слишком обнаженной!..
Само собою разумеется, я пускаю в ход самую веселую свою иронию:
– Ох, дорогой друг! Я очень хорошо понимаю, что моя Энгрова скрипка… (я хочу сказать – моя морская служба) может быть неизвестна всему Парижу… Точно так же, как неизвестна моя музыка и моя химия. Но мне хочется объяснить вам кое-что… Это совсем пустячок, который имеет интерес только для меня: моя настоящая Энгрова скрипка – это мои симфонии и концерты, даже мои реторты и пробирки… тогда как море и корабли – вот мое истинное призвание, вот мое избранное ремесло, вот к чему тянули и влекли меня все мои вкусы, все мои стремления, все, все, что могло сделать из меня что-нибудь… может быть, кого-нибудь… человека наконец… а не жалкое существо, каким я сделался!..
Бесконечно учтиво, бесконечно сомневаясь также в моей скромности, маркиз Трианжи кланяется и протестует:
– «Жалкое существо», вы? Господин де Фольгоэт, ручаюсь, что вы не найдете ни одного настоящего парижанина, ни римлянина, ни флорентийца, который согласился бы употребить это выражение, говоря о вас.
Ох! Верит ли он? Я с трудом верю.
Впрочем, у меня нет времени, чтобы возражать: госпожа д'Офертуар, которая начинала уже серию восклицаний, служащих прелюдией для всех самых ничтожных ее фраз, останавливается на первом «Ах!»: дверь в глубине комнаты приоткрывается, и портьера из старинной парчи, которая скрывает эту дверь, чуть-чуть, медленно раздвигается.
На матовом, нежном золоте ткани появляется рука. Рука… самая совершенная из всех, какими я когда-либо любовался в мраморе или во плоти… безукоризненная рука в самом античном смысле этого слова…
Рука госпожи Фламэй…
Я знаю одну женщину. Она молода, красива, гордится своей молодостью, гордится своей красотой, и она не любит госпожи Фламэй и нелюбима ею; это не без причин (множественное число!): различного вида ожесточеннейшее соперничество восстановило друг против друга этих двух опаснейших противниц… И вот эта неприятельница госпожи Фламэй однажды взяла ее за руку, на которой блистал один лишь камень, прекрасный камень, и забылась до такой степени, что удержала эту взятую ею руку немного дольше, чем это принято в свете. И когда госпожа Фламэй спросила ее:
– Вы смотрите на мой сапфир? Ее соперница ответила:
– Нет… Я смотрю на вашу руку…
Итак, рука госпожи Фламэй поднимает портьеру…
Ой! Все мои нервы вдруг судорожно сжались: я не люблю, когда на меня смотрят сзади; и вот, несомненно, что маркиз Трианжи не передо мною и что он на меня смотрит в то время, как я, я смотрю на руку госпожи Фламэй…
Маркиз Трианжи на меня смотрит… С симпатией? С иронией… Мне было бы очень трудно решить… Во всяком случае это я утверждаю, с любопытством. Бесспорно: в это мгновение я представляю для маркиза Трианжи какое-то любопытное животное: любопытное животное, выдерживающее стойку перед рукой госпожи Фламэй.
О, всемогущий электротехник! Как ты несносен, когда за это берешься…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЕФСИМАНСКИЙ САД
1. В засаде
Нет оливковых деревьев в этом саду, где я нахожусь.
Здесь есть зеленая лужайка, четыре индийских каштана, четыре японские груши, несколько куп деревьев, два бассейна с фонтанами, – и акации, много акаций с одуряющим запахом… все это между двумя высокими, серыми стенами, увитыми плющом.
Я прислонился к стене и угадываю, что напротив меня другая, ничего не видя, потому что совсем темно, и я не различаю также налево от меня решетки, впрочем находящейся довольно далеко, там, где кончается сад, и где начинается аллея Катлейяс.
Я вижу только одно: направо от меня темный фасад небольшого дома, в котором освещены только три окна во втором этаже, а также входная дверь, чугунная дверь со стеклом; и все это выделяется в темноте четырьмя чуть светлыми прямоугольниками.
Я вижу только это… впрочем, может быть, я гляжу только на это.
Немножко романтизма: полночь, я остался во фраке, в белом галстуке, я бросил в траву пальто и скрестил руки на груди, – словно герой Байрона… Я едва смею прибавить, что сжимаю в правой руке маленькую вещицу из вороненой стали, от которой мне делается холодно… Хуже того: я проник в этот сад кошачьим способом, перепрыгнув через калитку…
Романтизм, пусть будет так!.. но не слишком…
Я сказал: четыре чуть светлых прямоугольника? Я поправляюсь: только один – дверь; три окна обозначены лишь четырьмя светлыми чертами рамы… О! Четырьмя почти неразличимыми чертами: ставни хорошо закрыты, занавески хорошо приколоты: все-таки я вижу три окна… Я вижу их ясно… с опасной ясностью: опасной потому, что позади этих закрытых ставней, позади этих плотных занавесок я точно угадываю все, что там скрывается… Угадываю? Нет, знаю. И я вижу… тоже очень ясно, слишком ясно, увы, слишком…
Там скрывается… во-первых безукоризненная обстановка, маленькая гостиная самого изысканного вкуса… маленькая гостиная, где удобно помещается, не стукаясь о четыре стены, самая прекрасная былая Франция и самая прекрасная нынешняя Франция… Мне кажется, я уже описывал подобную гостиную?
И затем… в этой безукоризненной обстановке скрываются два лица… господин и дама… и я вижу их обоих со всеми подробностями от ногтей до волос… все-таки за исключением лица господина, которое положительно ускользает от моего воображения, лихорадочного, следовательно изощренного. Зато лицо дамы не только не ускользает, но напротив преследует меня…
И вот многие обстоятельства реальной жизни начинают становиться для меня безразличными… Где я? В какой стране, какой у нас месяц, какое время года?… Мне кажется только что было 31 июля… Итак, теперь после того, как пробило полночь, должно быть первое августа…
Первое августа… Но тогда… Мне кажется, аллея Катлейяс находится в Париже… а августовские ночи в Париже бывают теплыми… Смешно! Я стучу зубами… Что это, что это? Лихорадка, это, пожалуй так… но не бред, нет…
Вместо приема хинина не припомнить ли мне кое-что?
Итак, припомним.
Сегодня утром… извините! вчера утром, потому что полночь прошла… о, давно кончилась: целый век изображаю я кариатиду под этой стеной!
Вчера утром вокзал Орсэ… мой приезд… автомобиль… министерство… «Парижская Газета»… перья… вы знаете: стальные перья… игра… прелестная игра всемогущего электротехника… аллея Катлейяс… эта самая… и этот сад… и этот дом… тогда в этом доме все окна были освещены… как во всех соседних домах… И все они, одно за другим, погасли по мере того, как приближалась ночь и ими овладевал сон… Все… три окошка с четырьмя блистающими линиями в виде прямоугольника… о! эти еще не хотят спать… и тем хуже для них, потому что им все-таки придется заснуть, скоро… очень скоро… и заснуть глубоким, глубоким сном. Да, да… они заснут, эти окна… Кто-то как раз…