Страница 34 из 38
Шесть невозвратимых слов были произнесены.
Амлэн, пораженный, но такой же невозмутимый, каким он не мог не быть всегда, – кроме своего бреда, – Амлэн, раньше чем ответить, поднял голову, чтобы взглянуть мне прямо в глаза. Потом ясно, коротко:
– Да, командир.
Он это сказал, а я не говорил более ничего, потому что воля, продиктовавшая мне шесть невозвратимых слов, не диктовала мне больше ничего. Она вышла из меня, когда шесть слов были произнесены. И я был свободен, снова стал самим собой. Но шесть слов были сказаны.
Только через две долгие минуты с большим трудом, запинаясь, мог я произнести два слова, два уже мои слова, два глупые слова:
– Как? Почему?
На эти слова Амлэн ответил без запинки:
– Как? Да из револьвера, разумеется. Я выстрелил в него, как в кролика, в четырех шагах, прямо в сердце. О! будьте спокойны, командир: он наверно не страдал! На это, вы понимаете, на это я бы не согласился! Прежде всего, не имеешь права, вы не находите? Почему я его убил?.. гм… почему… Ну, командир, я вам скажу прямо: почему я его убил, сам не знаю! Честное слово, не знаю! Совсем не знаю!.. Так, мысль мне пришла…
– Мысль? Черт возьми!..
Мне не хочется смеяться. Видит Бог, что нет! И вот я нервно смеюсь.
Я смеюсь. Однако, я уже измерил сразу весь ужасный путь, на который только что сказанные слова фатально повлекут нас, Амлэна и меня…
Мизинец застрял между зубчатыми колесами. Приходится войти туда всему телу.
– Он тебе никогда ничего не сделал, Арель?..
– Никогда, ничего. Могу в том присягнуть, командир.
– Не стоит труда: обвиняемые не присягают, бедняга ты мой…
«Обвиняемые»… Я сказал: «обвиняемые»… Увы! я измерил весь путь… Надо идти дальше!
– Итак, он тебе ничего не сделал. А ты его убил. Что же? Объясни!
О, я его знаю. Он не объяснит. Он не выдаст. Я даже не слушаю его ответа:
– Не могу объяснить, потому что совсем не знаю! Так, мысль мне пришла, я вам сказал.
«Мысль». Он от этого не отступится. Я знаю, что он от этого не отступится.
И все-таки надо, чтобы он отступился. – Арель убит без всякой причины? Тогда предстоит разжалованье! О, нет!
Итак я должен заставить его отступиться. Это тяжело. Но нужно. Я должен.
Я подыскиваю необходимые слова. И в то время, как я их подыскиваю, вдруг в моей памяти встает ясно, настойчиво, мучительно призрак, призрак домика в глубине большого сада, решетка которого выходит на прекрасную аллею… в глубине большого сада…
В этом саду нет оливковых деревьев… В нем нет оливковых деревьев. Однако они должны были бы там находиться, не правда ли? Какая насмешка!.. Я с трудом следую дальше.
– Послушай… он тебе ничего не сделал, никогда… Хорошо, это решено… ничего… тебе… Но другим он может быть что-нибудь сделал. Припомни, припомни же, голубчик! Кому-нибудь из твоих друзей, например? Я говорю так… Я не знаю… Я предполагаю!.. Кому-нибудь из твоих добрых друзей… Потому что тогда я лучше понял бы… Другу, доброму другу, если бы Арель ему сделал… что бы то ни было ему сделал… ты пожелал бы исправить дело… ты пожелал бы…
Последнее слово застревает у меня в горле. Я хотел сказать: «отомстить». Я не мог выговорить.
Я не мог. О! путь поднимается в гору. Это слишком прямо. Слишком тяжело.
Амлэн на меня смотрит, затем, как делают при слишком невозможном предположении, качает головой и одновременно пожимает плечами. Его брови сдвигаются, и между ними вертикальная морщина пересекает его лоб; совершенно маска человека, упорно решившегося молчать, человека, который молчит и будет молчать. Понадобился бы сам Бог, чтобы раскрыть эти губы и вырвать из них признание.
И все-таки! Я ведь слышал это признание… да, когда-то, на Мальте, в больничной палате, где мы оба были так похожи – Амлэн – на умирающего, а я на мертвеца.
Амлэн признался потому, что признавался чему-то или кому-то всемогущему… Честное слово!.. Я сам только что… этого кого-то или это что-то не принял ли за… того! За того, кого называют всемогущим?
И посмотрите, что значит иметь дело с всемогуществом! Вот и я внезапно чувствую в себе как бы отблеск всемогущества, о котором идет речь…
– Амлэн, я тебя допрашиваю и допрашиваю напрасно. Не стоит трудиться. Я знаю все, что ты не хочешь мне сказать. И знаю также, почему ты не хочешь мне это сказать. Амлэн, я знаю все, что ты сделал; я знаю все, что ты думал…
На этот раз его брови раздвигаются и округляются, и Амлэн, смущенный, открывает рот.
– Ну, например… чтобы тебе доказать, что я знаю: ты убил Ареля, Ареля, который никогда тебе ничего не сделал. Ну? И ты никогда не раскаивался, что убил его! Разве не правда?
Он тяжело ворочает языком во рту. Он теперь не смущен: он испуган.
Наконец, он склоняет голову.
– Правда, командир.
Молчание. Потом мужество опять к нему возвращается, он встряхивается с головы до ног, как собака, выскочившая из воды:
– Боже милосердный! Вы, вы знаете? Вы все знаете? Все-таки, послушайте, командир. Все-таки, это невозможно! Вы угадали, право. Но, в конце концов, вы не знаете!
Он прибавляет для себя одного, сквозь зубы:
– Не все во всяком случае!.. Я его ошеломляю.
– Ты убил его из-за меня. Тебе Арель ничего никогда не сделал. Но мне он кое-что сделал: то, что ты угадал в первый день, когда мы с тобой встретились в Париже, в аллее Катлейяс в ночь перед мобилизацией. Припоминаешь, да? Потом, когда мы были в море, на миноносце, ты поразмыслил, ты отдал себе отчет. Ты знал, и это тебя возмущало. Тогда, в день сражения в Адриатическом море, когда Арель меня оскорбил… оскорбил?.. гм!.. слегка… Надо было знать это, чтобы понять!.. итак, в тот день, когда Арель оскорбил меня на мостике во время сражения, в тебе кровь заиграла. Ты видел, что я отошел в сторону, как будто ничего не слышал. Ты понял, что командир не имел права думать о личном деле, когда родина доверила ему свое дело, когда сражаются, да! Тогда ты подумал за меня о моем деле, ты взял свой револьвер, ты прицелился, ты выстрелил, – чтобы отомстить за меня. То есть – не для того, чтобы за меня отомстить, а чтобы покарать… Да! К несчастью, ты думал, что имеешь право карать, помимо судей, и помимо того, который судит судей.
Человек, находящийся передо мною, кажется мне теперь похожим на дерево, пораженное грозою. Он не говорил, пока думал, что я не знаю, потому что хотел спасти меня от этого знания. Он не говорил, когда увидел, что я знаю… потому что ему нечего было сказать… Что мог бы он сказать?.. А теперь он не будет говорить, потому что не может больше говорить.
– Амлэн, ты все это сделал, и я не сержусь на тебя. Сознаешь ли ты, что я на тебя не сержусь, да? Мой бедный, старый друг! Но ты убил, чтобы покарать, а ты не палач и не судья. А люди, которые не будучи ни палачами, ни судьями, убивают, что они такое?..
Я задал вопрос, вопрос ужасный, но я боюсь, что у меня не хватит мужества ответить на него. Я умолкаю на мгновение, чтобы вздохнуть.
И вот сразу Амлэн вновь обретает дар слова, чтобы вместо меня ответить на заданный вопрос. И он отвечает ясным, отчетливым и таким спокойным голосом:
– Ну, конечно! другого ответа быть не может, командир: люди, о которых вы говорите, – убийцы, совершившие убийство, простое или с заранее обдуманным намерением.