Страница 26 из 38
– Никто этого не думает! – заявил решительно маркиз.
– Это были мои любимейшие товарищи… и знать, что они оба умерли, умерли таким образом…
– Так славно, но так жестоко…
– Да…
Он держал ее теперь, крепко прижимая к себе, и она отдавалась, в общем вполне довольная, что вновь нашла, без долгих ожиданий, успокоение в чьих-нибудь объятиях. Маркиз Трианжи, Боже мой! Ему можно было всецело довериться, без стыда…
Конечно, это человек не такой молодой, как Арель, не такой мужественный, как Фольгоэт… Но ведь Арель и Фольгоэт умерли, не так ли?
Маркиз Трианжи дошел до того, что поцеловал долгим, долгим поцелуем губы госпожи Фламэй, и госпожа Фламэй совсем не сопротивлялась…
Все это происходило у самой постели, на которой лежал неизвестный раненый, морской офицер. Его глаза одни виднелись между двумя полотняными бинтами… виднелись… в эту минуту широко раскрытые.
И, может быть, госпожа Фламэй узнала бы эти глаза, если бы в эту минуту она не смотрела в другую сторону…
И вдруг раненый встал. Хотя еще за мгновенье до того все считали его по крайней мере парализованным.
Он встал. Сорвал повязки со своего лба, со своих щек, с подбородка. И стоял с открытым лицом, здравый и невредимый. И госпожа Фламэй узнала бы это лицо, если бы в эту минуту не смотрела слишком близко в лицо маркизу Трианжи…
Раненый, стоя, оттолкнул свою кровать обеими руками.
Кровать стукнулась о стену. Человек, может быть, был ранен, но недостаточно сильно: он сохранил оба глаза, и эти глаза видели ясно. Они увидели.
Раненый пошел. Он ушел. В госпитале великое смятение. Маркиз Трианжи подскочил, затем, может быть узнав раненого, грубо выругался. Испуганная госпожа Фламэй упала в обморок.
А раненый ушел, громко расхохотавшись.
Он увидел все то, что он хотел видеть.
Этот раненый был – я.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
СНАРЯДЫ ПРУССКОГО КОРОЛЯ
1. Трио капитанов
Октябрь 1917 года
88-миллиметровый снаряд, «Made in Austria», явился не предупредив о себе никаким свистом и так скоро, что не было времени наклонить голову. За ним последовал другой, потом еще три сразу. Все это шлепнулось в каких-нибудь двадцати метрах от Лангустова окопа, впереди его и справа. А Лангустов окоп является на возвышенности Крестных Матерей предпоследней из тех линий, с которых нужно двигаться в атаку. И по возвышенности Крестных Матерей тянутся к востоку окрестности форта Мальмезон, выстроенного на расстоянии тысячи или тысячи пятьсот метров к северу от знаменитой Дороги Дам, которую еще удерживал неприятель, и которую решено было отбить у него, чтобы продвинуть французские линии за все возвышенности Краоны, вплоть до Эллет и до Энского канала. Нас было трое офицеров, три капитана: зуав, стрелок и моряк, – я, – штаб нашей 10-й армии только что послал нас на разведку, чтобы изучить на самом месте и во всех подробностях предполагаемую атаку. Второй залп последовал за первым.
– Нас заметили, – сказал стрелок.
– Так как мы видели все, что нам следовало видеть, нам остается только удрать, – сказал зуав, – было бы слишком глупо дать себя убить накануне сражения.
После чего по траншее Акаций, которая спускалась к Жуи и к Эзи, двум ближайшим деревням на юге, – само собою разумеется, обе они были эвакуированы, – мы снова вышли на дорогу к Вайи, где расположились лагерем наши осадные части.
Темнело. Однако воздух был прозрачен, и горизонт чист. Под довольно высокими облаками кружилась стая аэропланов, строго корректируя стрельбу наших тяжелых орудий. И у нас в ушах все время стоял бесконечный и беспрерывный грохот, так что нам приходилось возвышать голос, чтобы кое-как слышать друг друга.
Наши большие снаряды, калибра 194, 220, 320, 370 миллиметров, посылаемые с обоих берегов Эны, проносились над нашими головами, чтобы упасть далеко за окопами первой линии в тылу неприятеля, на все его дороги, на все его парки, на все его лагерные стоянки, на все его резервы, и на людей, и на материалы, одним словом на все то, что можно было убить, запугать или разрушить. Таким образом Т.Д.А. – или тяжелая дальнобойная артиллерия – старалась победить заранее, еще до сражения. Вокруг была только грязь и грязь. Едва виднелись выступавшие там и сям редкие скелеты деревьев, ободранных картечью, и кое-где несколько трупов людей и лошадей. Конечно, хоронили старательно, как могли. Но это не слишком хорошо удавалось. Германские тяжелые батареи, весьма уступавшие численностью, совсем не отвечали нашим из боязни быть чересчур скоро открытыми нашей воздушной разведкой, которая тоже превосходила германскую и была полной хозяйкой в воздухе. Но 77, 88, даже 105-миллиметровые орудия первой линии все время понемногу постреливали, как только открывалась неосторожная цель. До такой степени, что, как ни спешили мы перейти через открытую зону, которая отделяет Жуи от Эзи, три или четыре залпа, пущенные из каменоломен Боэри, приветствовали нас при этом переходе. Нам встретилась куча солдат, несших котелки: нужно же снабдить пищей караулы, находящиеся в первой линии. Вся эта команда, со старшим во главе, бросилась, как один человек, в ров, который шел вдоль дороги, а какой-то высокий, светловолосый парень, с военным крестом на груди, не счел неприличным заявить, что он считает эту шутку отвратительной.
– Тьфу, пока эти паршивцы не перестанут плеваться, черт меня подери, если я тронусь с места. Не беда. Товарищи могут подождать, суп не уйдет.
Это было заявлено откровенно, но спокойно. Самый строгий начальник не нашел бы здесь и тени нарушения дисциплины. Я улыбнулся, вспомнив о ворчунах времени Наполеона и о матросах всех времен.
Зуавский капитан, который был старше стрелка и меня, только пробормотал:
– Забавная школа война…
Час спустя мы проходили через Жуи и Эзи. Германских пушек теперь совсем не было слышно. Они заглохли во все возраставшем гуле нашей Т.Д.А. Последняя возвышенность отделяла нас еще от Эны, и мы поравнялись с первыми домами Вайи, которые, само собой разумеется, лежали в развалинах.
– Не беда! – сказал он. – Это всегда чего-нибудь стоило и всегда будет чего-нибудь стоить – научиться сражаться. Впрочем, у нас не было возможности по своей охоте учиться тому либо этому? бош не давал нам выбора…
Зуав, который смотрел влево, обернулся ко мне.
– Скажите-ка, дорогой мой… Видите вы там плодовые деревья?
Я посмотрел в свою очередь.
– Да… Вижу… Яблони?
– Яблони… И еще что-то… Под яблонями… Я взял свой бинокль.
– Ах! это?..
– Это самое!.. Знаете вы, что это такое?
– Право… Похоже на железные домики… тщательно прикрытые…
– Недурно! У вас глаза моряка… Так вот эти домики – отряд осадных колесниц.
– Отряд «танков»?
– «Танков», если вы предпочитаете говорить по-английски; «цинков», если вам хочется говорить как говорят у нас в армии. Впрочем, их видно чертовски плохо… Но я знаю, что это такое: один из их офицеров рассказал мне об этом…
Мы входили на главную улицу Вайи. Вахмистр моего штаба шел мне навстречу.
– Вам письмо, господин капитан…
Мой вахмистр называет меня, как называют сухопутных офицеров: «господин капитан»… В море говорят просто: «капитан»… Но я не хотел чем бы то ни было отличаться от моих новых товарищей, потому что, питая охоту к бою на близком расстоянии, даже врукопашную… и раздобывшись очень сильной протекцией… я, наконец, был переведен из флота в армию… Протекция была даже не так сильна, как необходима… Во Франции ничего не добьешься без протекции! Даже такой милости, как право, выражаясь словами моего доблестного Амлэна, «дать разбить себе башку, когда придет такая блажь»…
– Вам письмо…
– Спасибо, любезный… Мне письмо.
Я смотрю на него и не распечатываю. Я кладу его в один из карманов куртки…
Я узнал почерк этого письма. Я угадал, чья рука его написала… рука, которая слишком часто в течение пятнадцати месяцев, с тех пор, как я выздоровел и снова вступил в ряды сражающихся, упорно надписывает мое имя на конвертах.