Страница 21 из 38
1. Сиделки-амазонки
Париж. Аллея… скажем, аллея Наполеона, чтобы не говорить точно… здесь, в здании бывшей гостиницы, чрезвычайно космополитической, помещается госпиталь, чрезвычайно парижский. И этот госпиталь, естественно, во всем совершенно не похож на дружественный и союзнический госпиталь, в котором с сентября до ноября 1914 года пребывали оставшиеся в живых с миноносца № 624… пребывали?.. содержались в плену?.. Итак, этот госпиталь во всем совершенно не похож на тот, за одним исключением: здесь, как и там, происходят вещи, которым не следовало бы происходить.
Изложим вкратце дело.
В этот госпиталь – положительно самый парижский во всем Париже! – был эвакуирован около середины ноября 1914 года лейтенант Ги Гелиос 51-го конно-егерского полка. Гелиос! Послушайте. Вы ведь хорошо знаете это имя: Гелиос, продавец самых модных, новых и старинных вещей, движимостей и недвижимостей, материй и одежды, шелковых, шерстяных, полотняных изделий, белья, обуви, парфюмерии, редкостей, готового платья… словом, Гелиос!.. Гелиос, царь французского базара.
Итак, Ги Гелиос, единственный сын, рано или поздно получит по крайней мере 200 или 300 миллионов чистоганом. Это парижанин до мозга костей, под стать даже госпиталю в аллее Наполеона. При том очень хорошо ранен, доблестно и элегантно. Так, чтобы провести недельки три в госпитале. И в самом деле, выздоравливающий Ги Гелиос вышел в первый раз из госпиталя как раз 7 декабря… (Совершенно случайное совпадение позволяет мне точно определить число).
Три недельки, это пустяк. Этого было достаточно, чтобы привести в смятение батальон добровольных сиделок, батальон очень многочисленный и весьма светский. Ги Гелиос, прибавим к тому же, был действительно настоящий царский сын: молод, привлекателен, всегда страстный спортсмен, иногда остроумен, – по крайней мере так утверждали люди, – словом, чрезвычайно симпатичен. Заметьте притом, что его рана, хотя и вполне элегантная, была настоящей раной, полученной на настоящем поле сражения, и тем не менее у нее хватило настолько изящного вкуса, что она оставила его как нельзя более неповрежденным, даже прибавила ему очарования: он получил самый красивый рубец, настоящую ямочку, как раз в углублении плеча, чтобы искушать губы сиделок: потому что сиделка, в особенности добровольная, продолжает быть женщиной и часто становится ею еще более при соприкосновении со столькими молодыми ранеными, которым долг обязывает ее расточать всякие услуги, включая сюда самые интимные…
Итак, 7 декабря лейтенант Гелиос в первый раз отправился в город. Может быть в то мгновение, когда он покидал свою палату, направляясь к большой двери, он затруднялся насчет использования этого первого выхода… затруднялся насчет выбора, который нужно было произвести между несколькими привлекательными программами… например, между двумя программами… как знать? Между двумя свиданиями… я ведь не знаю, никогда и не хотел знать.
Я знаю только, что между добровольными сиделками, которые принимали к сердцу выздоровление Гелиоса, были две, которые из сиделок произвели себя в «крестные матери», в военные крестные маменьки. (Меня забавляет мысль, что через четверть века никто более не будет смаковать пикантность, которая таится в этом эвфемизме, родившемся в 1915 году и умершем в 1918: «военная крестная мать»… Идем дальше).
Ги Гелиос был крестником вдвойне. И одна из его крестных маменек называлась госпожа д'Офертуар. Я уже говорил о ней, не правда ли? Даю голову на отсечение! Нельзя не говорить о госпоже д'Офертуар, как только ее узнаешь, и нельзя быть за две недели сразу парижанином, не зная ее. Это очень красивая особа, безукоризненная во многих отношениях, хотя не во всех и не вполне. А другая крестная мать называлась госпожа Фламэй, и эта особа была еще красивее… В самом деле?.. Разве я не изобразил уже госпожу Фламэй в этой походной записной книжке… Мне кажется, во всяком случае я описал ее руки…
Засим следует аксиома физиологической философии: когда две дамы чрезмерно занимаются одна другой, потому что и та, и другая чрезмерно заняты одним и тем же господином; когда все предварительные переговоры закончены, всякое примирение отклонено, и эти две дамы вступают в соперничество или в открытую войну, то победа принадлежит всегда и заранее не самой красивой, не самой очаровательной и не самой влюбленной. Даже не той, в которую всего охотнее влюбился бы оспариваемый субъект (если бы женщины когда-нибудь допускали, чтобы мужчина мог влюбиться по своему вкусу и выбирать вместо того, чтобы покоряться), но самой смелой, самой решительной, самой воинственной, – словом, той, которая умеет сражаться и выигрывать сражения.
В данном случае, такою оказалась госпожа д'Офертуар: ее осенило смелое вдохновение действовать, когда нужно, и так, как нужно, – так поступил Цезарь при Фарсале… Так, что она встретила… – о! совершенно случайно – лейтенанта Ги между палатой, которую он покидал, и дверью, в которую он должен был выйти. В коридоре Б, в коридоре, где поистине несколько недоставало таинственности и темноты; но не всегда можно выбирать поле битвы, а кто хочет иметь успех, пользуется всеми средствами.
Не знаю, что сказала лейтенанту Ги госпожа д'Офертуар; не знаю, что ответил лейтенант Ги госпоже д'Офертуар. Знаю только, что разговор закончился обоюдным признанием, которое обоим заинтересованным лицам угодно было сделать друг другу одновременно, и это, естественно, заставило их говорить – уста в уста.
Знаю еще, что госпожа Фламэй, проходившая также по коридору Б, но слишком поздно, проходила там некстати: обмен признаний как раз сейчас состоялся.
Само собою разумеется, госпожа Фламэй, в этот день близорукая, как крот, ничего не видела и прошла по-олимпийски. Само собою госпожа д'Офертуар не заметила госпожу Фламэй, так же, как и госпожа Фламэй не заметила госпожу д'Офертуар. Но лейтенант Гелиос, который со своей стороны не был ни слеп, ни близорук, один все видел и вынужден был поэтому покраснеть за троих. Он честно постарался это исполнить.
Но через шесть минут случилось то, что должно было случиться: госпожа Фламэй в коридоре Д, более скромном и менее посещаемом, опять-таки случайно встретила госпожу д'Офертуар, точно так же, как случайно, за шесть минут до того, госпожа д'Офертуар встретила в коридоре Б лейтенанта Гелиоса…
Не знаю, что сказала госпоже д'Офертуар госпожа Фламэй, и не знаю, что ответила госпоже Фламэй госпожа д'Офертуар. Знаю только, что разговор, начавшийся в самом мягком тоне, принял вскоре резкий характер. Не то, чтобы эта резкость была сколько-нибудь предумышленной с той или иной стороны. Это невероятно, потому что госпожа Фламэй в коридоре Б не видела ничего из того, что происходило между госпожей д'Офертуар и лейтенантом Гелиосом, и точно так же госпожа д'Офертуар в том же коридоре Б даже не заметила госпожу Фламэй…
Как бы то ни было, – и я повторяю это еще раз, – случайно, госпожа Фламэй добродетельно стала оплакивать, как она добродетельно оплакивала бы всякую другую гадость, невероятное бесстыдство, позорившее госпиталь и почти оправдавшее то прозвище, которым заклеймили его злые языки. Я воздержусь здесь от повторения прозвища, о котором идет речь, и которое хорошо известно всем раненым во Франции. Разве госпожа Фламэй, даже сегодня совершенно невольно, не наткнулась на самое интересное место сценки весьма свободного жанра, происходившей между сиделкой и раненым?
При этом ударе госпожа д'Офертуар покраснела и потеряла последнюю долю хладнокровия, так что весьма неосторожно ответила госпоже Фламэй:
– Ты это на мой счет говоришь?
Госпожа Фламэй может быть непочтительно подумала: «Нет, насчет кошки»… Но, зная, что не всегда нужно говорить то, что думаешь, ответила, как бы падая с облаков:
– На твой? С ума ты сошла?.. На твой, душка?.. Послушай. Ты об этом не подумала! Во-первых, ты серьезная особа… тебя считают серьезной… Значит, как же это возможно? И затем, если бы ты и перестала быть серьезной… ради кого бы то ни было… так, мне кажется, вы не избрали бы себе спальней госпиталь… в особенности коридор Б.