Страница 21 из 23
— Я хочу, чтобы боги успокоились, — так же негромко отозвался Вышемир, не глядя на него. — А ты хочешь, чтобы тебя не сожгли вместе с ней. Не делай вид, будто ты святее других.
Он выпрямился, кинул короткий взгляд на толпу, и голос его снова зазвучал громко, властно, как удар в барабан.
— Женщины! — позвал он, и те сразу двинулись вперёд. — Держите её.
Мужчинам он кивнул равнодушно, будто отделяя их от грязной работы.
— Вы не трогайте, — сказал спокойно. — Пусть боги видят, что мы не звери.
Женские руки тут же легли на плечи Ланы — крепко, без жалости. Она дёрнулась, попыталась вырваться, зашипела от ярости.
— Пустите! Отстаньте! — выкрикнула она, захлёбываясь отчаянием. — Уберите свои руки!
Одна из женщин, широкоплечая, с упрямым лицом, дёрнула ворот её выцветшей рубахи. Ткань с треском лопнула, оголив плечо и часть груди — на коже остались разводы от грязи и синяков.
Лана вскинула голову, взгляд был полон злобы и стыда; слова сорвались с губ, как плеть:
— Серьёзно? Вы устраиваете публичное унижение? Вам не стыдно?!
— Стыдно тем, кто нечист, — холодно отрезала старшая, отступая, чтобы дать место жрецу. — Молчи.
Лана стиснула зубы, не сводя взгляда с Вышемира. В этот момент тишина сделалась почти осязаемой.
Вышемир подошёл к огню, не торопясь, с видом человека, который вот-вот совершит нечто значимое и страшное. Он нагнулся, взял глиняную чашу с водой и пеплом, смешал пальцем, добиваясь густой, вязкой муть.
— Нечистота смывается водой, — произнёс он размеренно, выводя каждое слово, будто заносил их в летопись. — И выходит на свет.
Он плеснул эту жгуче-холодную жижу на плечо и грудь Ланы. Капли сбежали по коже густыми, грязными потёками, липкий пепел сразу пристал, будто жгут клейма.
Лана вздрогнула, плечи затряслись, зубы стукнули друг о друга от холода, а в глазах мелькнула бессильная злость.
— Ты… — Лана подняла взгляд снизу вверх, в её глазах дрожал гнев, а голос сорвался, будто могло задеть только дыхание. — Ты просто наслаждаешься этим, да? Заставляешь всех смотреть, унижаешь…
Вышемир будто и не услышал, лицо его застыло в каменной маске, он уже говорил для толпы:
— Повтори, — велел он громко, оборачиваясь к собравшимся. — Повтори, чтобы все слышали: я ничего не принесла в этот двор. Я чиста.
Лана сжала губы, губы её побелели от напряжения, в глазах полыхнула злость, но слова не сразу послушались:
— Я… — выдохнула она, еле сдерживая слёзы и ярость. — Я не буду повторять вашу чушь.
Вышемир наклонился так близко, что она чувствовала запах его дыхания, горький, пропитанный пеплом.
— А если из-за твоего упрямства умрёт ребёнок? — прошептал он, так что только она могла услышать, голос стал ядовито мягким. — Если ещё одна голова загорится? Как ты потом будешь жить?
Его пальцы крепко сжали её подбородок, не больно, но так, что не вывернуться.
— Говори.
В глазах Ланы мелькнула боль, мгновенная, как старый ожог. Перед внутренним взором вспыхнула чужая комната: круг стульев, лица, свет, который резал глаза, и комиссия, разрывающая её работу, — то же унижение, тот же стыд, что давил теперь, только сильнее.
— Я… — голос её стал хриплым, едва слышным, — я ничего не принесла в этот двор.
Она прикусила язык, не позволяя себе сказать лишнего, проглотила слово, что могло всё испортить.
— Я чиста, — выдохнула Лана уже тише, почти шёпотом.
— Громче, — холодно потребовал Вышемир, всё так же глядя ей в глаза, будто силясь увидеть душу.
— Я чиста! — выкрикнула Лана, и голос её отразился от деревьев, разлетелся над головами, словно разбившаяся чашка.
Толпа инстинктивно подалась назад, кто-то тяжело выдохнул, будто с облегчением, кто-то опустил глаза.
— Вот, видите, — сказал Вышемир, обращаясь ко всем, и голос его снова стал публичным, напыщенным. — Она кается. Это хорошо.
Он снова повернулся к огню — движения его были выверенными, спокойными, будто всё происходящее не имело к нему никакого отношения. Фёдор заметил, как жрец осторожно взял из костра длинный, обугленный кусок дерева, почти как копьё.
Кончик быстро стал красным, задымился, воздух наполнился резким, обжигающим запахом.
— Что вы… — Фёдор едва выговорил, слова дрожали, ломались, — что вы делаете?
— Клеймо, — ответил один из старейшин, глухо, будто говорил не человек, а камень. — Чтобы все знали. И чтобы боги знали.
— Какое клеймо?! — сорвалось у Фёдора, голос взорвался, гулко ударяя в лица стоящих рядом. — Вы с ума сошли! Это женщина!
Старик повернул к нему сухое, безжалостное лицо: морщины на лбу залегли, как выжженные трещины.
— Сейчас она не женщина, — произнёс он ровно. — Она знак. Либо чистый, либо нет.
Он медленно наклонился к Фёдору, и взгляд его стал ледяным, предупреждающим:
— Молчи, волхв. Это не твоя рука делает.
Вышемир поднял руку с углём — тот светился зловещим, почти живым красным. Воздух зашипел, запах жжёной смолы впился в кожу, и Лана отшатнулась, тело выгнулось, глаза расширились до белков.
— Нет! Нет, только не это! — выкрикнула она, захрипев. — Я сказала, что вы хотели! Что ещё?!
Она рванулась, но женщины держали её крепко — их руки стали словно железные.
— Тихо, — сквозь зубы прошипела старшая. — Мгновение — и всё.
— Это останется на всю жизнь! — выкрикнула Лана, отчаянно глядя в лица, которые не дрогнули. — Вы понимаете?! На всю жизнь!
Она повернулась к Фёдору, глаза блестели от слёз и гнева.
— Фёдор! — крикнула она. — Скажи им! Это не обряд, это насилие!
Он встретился с её взглядом — и будто провалился. Там было всё: страх, боль, упрямство, мольба — последняя просьба, последняя надежда.
Фёдор открыл рот, но из горла вырвался только сдавленный, хриплый вдох. Слова застряли, как ком в груди.
«Фёдор, скажи хоть что-то… хоть одно слово…» — звучало в голове, отзываясь болью в висках.
Рана под рубахой вспыхнула жаром, будто огонь внутри кожи. В нос ударил мерзкий запах — гнили, железа и крови. Голова закружилась, уши заложило, и где-то, очень глубоко, будто из-под земли, донёсся чужой шёпот:
…кровь… …молчание… …ты наш…
— Фёдор! — выкрикнула Лана, голос сорвался, стал хрипом, почти стоном.
Он дёрнулся, сделал шаг вперёд — резкий, почти бездумный.
Вышемир медленно повернул голову. Его глаза, узкие, холодные, вспыхнули, как сталь на солнце. В этом взгляде не было человека — только предупреждение, лезвие, готовое перерезать всё.
— Волхв, — сказал он глухо, спокойно, будто разговор был о хлебе, а не о жизни. — Ты с нами или с ней?
Головы в толпе повернулись к Фёдору — сперва медленно, а потом почти разом, будто ветер прошёлся по жёсткой траве. В глазах у каждого — настороженность, затаённый страх, тоска. Кто-то стоял в рваной рубахе, кто-то прижимал к груди узелок с пожитками, словно тот мог защитить от беды.
— Волхв… — шептались между собой люди, переглядывались, будто ожидали чуда или казни.
— Что скажет? — донеслось из глубины ряда, где стояли мужчины постарше, крепкие, с натруженными руками.
— Он знает… — торопливо бросил кто-то, и слова его повисли в воздухе, тяжелые, как грозовая туча.
Фёдор различал лица в толпе: усталые, измученные, с морщинами возле глаз, с синими кругами под ними; глаза тревожные, блестящие, в них свивалось отчаяние. Мальчишка с воспалёнными глазами, дрожащий в объятиях матери, тёр кулак о щеку. Рядом старик — одной рукой держался за сердце, другая цеплялась за палку. Женщина в темном платке крепко обнимала ребёнка, маленькое тельце его подёргивалось от жара, и лицо мальчика казалось странно взрослым.