Волхв из Навьего мира

Он шагнул к огню, и сразу всё вокруг словно стянулось в один острый, хрупкий момент.

Лану, не давая опомниться, толкнули ближе к яме — черная, обугленная, она зияла у самого костра, окружённая кольцом сырого пепла. Тяжёлый запах гари щекотал ноздри, а тепло огня било по лицу, вызывая у Ланы едва сдерживаемую дрожь.

Толпа смолкла, будто вдохнула вместе, — даже ветер стих между кривых деревьев. Только одинокий всхлип — детский, испуганный — прорезал тишину. Мать тут же прикрыла ребёнка, уткнула его в плечо.

— Люди, — начал Вышемир громко, выводя слова так, что они звенели между стволами. Его голос отдавался эхом от деревьев, поднимал головы. — Вы видите, что случилось. Вчера был покой. Сегодня — лихорадка. Кто принёс её в наш двор?

Толпа зашевелилась, словно потревоженный улей. Кто-то выкрикнул с задних рядов:

— Чужаки!

— После них всё началось! — подхватил другой, голос его дрожал то ли от страха, то ли от злобы.

— Они виноваты! — взлетело над головами, будто бросили камень в омут.

Вышемир поднял ладонь, и шум немного стих, стал вязким гулом.

— Мы долго смотрели, — продолжал жрец, и голос его обволакивал толпу, внушая уверенность. — Мы слушали. Волхв говорил с ветром, с богами. Боги не виноваты. Они гневаются.

Он медленно вытянул руку, указывая на Лану, и на лице его не дрогнул ни один мускул.

— Их гнев — на ней.

Лана вздрогнула — сразу, с силой, будто её подбросили в воздух. Голос срывался, но звучал неожиданно яростно:

— Я ни при чём! — выкрикнула она, и глаза её сверкали возмущением, отчаянием. — Вы что, с ума сошли? У ребёнка температура! Это обычная болезнь!

Она стояла, тяжело дыша, выпрямившись так, будто вся боль и обида слились в один тугой узел.

— Болезни существуют, — отчеканила она, стараясь говорить чётко, через силу. — Они не приходят по чьему-то приказу!

Женщины в толпе тут же зашипели — зло, протяжно, будто клубок змей ворочался в траве.

— Слышите?

— Она не верит богам! — вскинула руку вторая, глаза горели подозрением.

— Не боится! — зашипела третья, лицо её перекосило от ненависти.

Вышемир не повысил голос, но его слова пролились над площадью тяжёлым дождём:

— Тихо. Пусть говорит. Пусть все услышат, что она чужая.

Он повернулся к Лане — взгляд стал ледяным, тяжёлым, в нём не было ни искры сочувствия.

— Ты не веришь, что боги карают?

Лана стояла прямо, губы её побелели от напряжения. Она упрямо выдавила:

— Я верю, что люди болеют. Верю, что инфекции передаются. Верю, что вы используете страх, чтобы держать всех в подчинении.

Она запнулась, потому что толпа вдруг придвинулась ближе, взгляды давили, как камни, но Лана не отступила.

— Вы манипулируете людьми, — сказала она, тише, но голос её стал твёрже, резче.

Толпа взревела — в этом рёве слышались и злость, и страх, и желание крови.

— Слышали? — выкрикнул кто-то из задних рядов, голос звенел, как треснувший колокол.

— Она против жреца! — подхватил другой, шагнув ближе, и лицо его перекосилось от злобы.

— Ведьма! — крик разнёсся по толпе, словно воронья стая вспорхнула над головами.

— Нечисть! — зазвучало сразу в нескольких местах, и толпа затрепетала, сжимаясь вокруг костра плотным, тяжёлым кольцом.

Фёдор не выдержал, рванулся вперёд, громко, с отчаянной яростью:

— Хватит! — выкрикнул он, но слова тут же потонули в гуле голосов, в этом сдавленном шуме, где каждый хотел быть первым.

Вышемир медленно поднял руку — его ладонь была тёмной на фоне дыма — и гомон слегка стих, стал глухим, тяжёлым.

— Она говорит, — отчеканил жрец так, чтобы слышал каждый, — что богов нет. Что болезнь приходит сама по себе. Что наши страхи глупы.

Он обвёл взглядом толпу, голос его стал мощнее, надвигался, как грозовая туча:

— Если это правда, то зачем мы здесь? Зачем ваши дети молятся? Зачем мы приносим жертвы?

— Не перекручивайте! — выкрикнула Лана, и голос её дрожал, разрываясь между злостью и страхом. — Я не говорила, что богов нет! Я говорю, что болезнь — это не наказание!

— Она не верит, — жрец перебил, не дав ей и слова, будто глушил костёр сапогом. — А кто не верит, не может быть чистым.

Он приблизился — шаг, другой, теперь между ними не осталось и двух локтей. Лана ощутила его запах — густой, кислый, как прогнившее дерево, с примесью дыма и чего-то горького. Вышемир глядел сверху вниз, и взгляд был тяжёлый, цепкий, без тени жалости.

— Но боги милостивы, — громко, размеренно произнёс он, словно выносил приговор, — они дают нечистому шанс. Очиститься перед всеми.

Он чуть повернулся к женщинам у костра:

— Распустите ей волосы, — отдал приказ, не повышая голоса.

— Не трогайте меня!

Одна из женщин, склонившись сбоку, быстро потянула за резинку, которой были перехвачены волосы.

Волосы Ланы с глухим шелестом рассыпались по спине, тяжёлые, спутанные, и толпа увидела её лицо — открытое, взволнованное, но не сломленное.

— Так, — протянул Вышемир, удовлетворённо, с ноткой хищного спокойствия. — Пусть боги видят её всю. Без лжи. Без покровов.

Его глаза чуть прищурились, на лице застыло выражение торжественного восторга, как у палача, что вот-вот завершит ритуал.

— Вы серьёзно? — Лана едва сглотнула, голос дрогнул, словно сорвался на стекле. — Вы — как деревенские фанатики из старых книг. Это не обряд, это издевательство!

Слова сорвались, будто слишком острые для воздуха. Толпа глухо загудела. Кто-то сплюнул. Кто-то тихо перекрестился.

Лану резко толкнули вниз — земля под коленями была влажная, холодная, и грязь прилипла к коже.

— Стань, — прошипела старшая женщина, глаза блестели жёстким удовлетворением. — Иначе хуже будет.

Лана дёрнулась, попыталась вырваться, но руки удержали. Тогда она подняла голову и выкрикнула, уже не думая, не выбирая слов:

— Фёдор! — имя вырвалось, как крик из бездны. — Фёдор, скажи хоть что-нибудь!

Толпа стихла, будто сама прислушалась к этому зову. Десятки глаз повернулись к Фёдору — чужие, настороженные, ждущие. Его дыхание сбилось, тело налилось странной тяжестью, а боль в боку вспыхнула, будто нож вошёл глубже.

Рядом старейшина наклонился ближе, почти касаясь губами уха:

— Волхв, не вмешивайся, — прошептал он, сипло, с нажимом. — Это дело жреца. Так надо. Так испокон веку было.

Фёдор не ответил. В груди стучало одно и то же слово, отражаясь гулом:
«Фёдор, скажи хоть что-то… хоть одно слово…»

Он чувствовал, как сердце бьётся о рёбра. Рана под рубахой налилась жаром, каждая пульсация отзывалась болью, по спине стекал холодный пот. Пальцы сжались в кулак, ногти впились в ладонь.

Он вдохнул, тяжело, будто перед прыжком:

— Я… — голос осел, глухо, — я не знаю…

Толпа зашумела снова — сильнее, плотнее, и его слова исчезли в этом гуле, будто их смыло.

Вышемир повернулся, и на лице его появилась улыбка — не человеческая, пустая, растянутая, похожая скорее на оскал волка.

— Видите, — сказал он громко, глядя в толпу, — даже волхв не может за неё поручиться. Даже он не уверен.

Слова упали на людей, как камни в воду — и от каждого разошлись волны.

Потом он медленно наклонился к Фёдору, почти касаясь дыханием его щеки.

— Ещё шаг, — произнёс тихо, но так, что каждое слово резало, — и ты падёшь вместе с ней. С тем же клеймом. С той же судьбой. Тебе это нужно?

Фёдор молчал, челюсти свело от напряжения. В висках стучала кровь, как набат.

— Вы просто хотите сломать её, — прошептал Фёдор, едва сдерживая злость, которая с трудом уживалась с болью и страхом. Голос дрожал — больше от гнева, чем от страха.