Страница 19 из 23
Глава 4. Клеймо нечистоты
Утро разорвал крик — резкий, хриплый, такой, что даже птицы притихли в мокрых кустах за забором.
— Дитя горит! — пронеслось отчаянно за тесовыми хижинами. Женский голос, ломкий, дрожащий, бился в воздухе, будто пугливая птица. — Лихорадка! Ой, люди, посмотрите, что творится!
Лана, сутулившись у самого входа в свою низкую хибарку, стояла на корточках, сжимая в озябших руках промокшую тряпку. Она тщательно терла старую, тяжёлую от пота рубаху — чужая, мужская, ещё отдающая вчерашней работой и бедой. Пальцы ныли от холода и усталости, плечо ломило так, словно на кожу уже легло клеймо, хотя пока оставалась только память о грубых руках — ещё вчера её толкали так, что она чуть не упала, а ночью не дали спокойно выдохнуть, не то чтобы уснуть по-настоящему.
Лана вскинула голову — крики разрастались, накатывали, словно волна, затапливая утреннюю тишину. Где-то за заборами послышались тяжёлые шаги, в сыром воздухе понеслось встревоженное бормотание.
— У Микиты малого трясёт! — выдохнула одна, выбегая из тёмного прохода между хатами.
— Весь красный, как жар! — вторила ей вторая, помоложе, глаза у неё метались по лицам, будто ища защиты или хоть какого-то ответа.
— Это проклятие! Это из-за тех чужаков! — сдавленно, злым шёпотом прокатилось из глубины толпы.
Спина Ланы будто ощутила чужой взгляд — тяжёлый, вязкий, наполненный недоброй злобой. Она зябко втянула плечи, не смея обернуться, но чувствовала: женщины, что толпились у соседних изб, вдруг смолкли, и все, как по команде, повернули головы к ней. Воздух стал гуще, и даже мелкий дождь, барабанивший по крыше, будто стих.
— Вот, смотрите, сидит, — произнесла одна из женщин, тихо, с едва скрываемым презрением, будто выплёвывала камень. Её рука скользнула в воздухе, указывая на Лану. — Будто ни в чём не виновата.
Тени на лицах становились гуще; другая, помоложе, шагнула ближе, голова её дёрнулась вперёд.
— Пришла — и лихорадка началась, — быстро подхватила она, бросая короткие взгляды на соседок. — Раньше такого не было, а теперь вот тебе.
Воздух вокруг стал вязким, липким. Лана судорожно сжала мокрую тряпку, пытаясь удержаться за что-то знакомое, пока голос упрямо держался на поверхности:
— Я… — губы дрожали, но она заставила себя выговорить: — Это не из-за меня. Это инфекция. Понимаете? Болезнь. Она так распространяется.
Слова, сказанные чужим, усталым голосом, повисли в воздухе, не находя отклика. Глаза женщин сужались, подрагивали — они слушали, но не слышали, словно каждое её слово было чуждым.
— Она передаётся от человека к человеку, — выдавила Лана, голос оборвался, стал тише.
— Слушайте её, — фыркнула старшая, та самая, что вчера распоряжалась в хижине, лицо у неё было жёсткое, словно вырубленное из сухой коры. — Она ещё будет нас учить, что такое болезнь. Жрец сам скажет, от чего это.
Вдалеке крики стали громче, тревожнее. По сырой, вытоптанной улице мелькнула тень — мальчишка, босоногий, в разорванной рубахе, с красными от бега щеками, выкрикнул на бегу:
— Вышемир зовёт! Всех! На капище! И ту женщину тоже!
Взгляды, тяжёлые, как свинцовые грузила, разом упали на Лану. Глаза женщин заострились, каждый взгляд был острым, как нож, готовый резать без предупреждения.
— Вставай, — коротко бросила старшая. Голос не терпел возражений. — Зовут — значит, надо идти.
Лана попыталась возразить — воздух не слушался, голос дрожал:
— Я не хочу, — выдохнула она, сжимая тряпку до боли в костяшках. — Я ни при чём.
— Здесь мало кто чего хочет, — резко обрубила женщина, и голос её был, как хлёсткая ветка. — Пошли.
Её схватили за локти — не жестоко, но так крепко, что спорить стало бессмысленно, — и повели вперёд, мимо грязных стен, по скользкой, размытой тропе. Ноги подгибались, Лана споткнулась о вздувшийся корень, но руки держали её цепко, будто вели мешок с зерном, не давая упасть ни на шаг.
— Фёдор знает? — еле слышно прошептала она, хватаясь за вопрос, как за спасательный круг, надеясь хоть на какую-то опору. — Ему сказали?
— Своего волхва не боялась? — презрительно бросила одна из женщин, дерзко, будто выплёвывая обиду. — Пусть теперь смотрит.
На капище уже теснилась толпа — люди стояли плечом к плечу, плотным кольцом вокруг ямы, над которой извивался сизый дым. Воздух дрожал от запаха сырого дерева, гари и чего-то вязко-горького, будто здесь варили не только зелья, но и саму тревогу. Над всем этим возвышались идолы, насаженные на острые колья; их вырезанные лица глядели в одну точку — прямо туда, где всегда стоял Вышемир.
Сегодня он был особенно наряден, будто вышел не на обряд, а на суд перед богами: плечи укрыты тёмной накидкой, усыпанной костяными подвесками, которые позвякивали при каждом движении; волосы заплетены в две тугие косы, виски гладко приглажены. Глаза спокойные, холодные — такие, что казались выточенными из прозрачного льда. Он не двигался, только изредка бросал взгляд поверх толпы, не давая никому почувствовать себя забытым.
Фёдор держался особняком, рядом со старейшинами. Лицо у него было напряжённое — он едва не морщился от едкого дыма, жёгшего глаза и ноздри, но ещё больше его беспокоила боль в боку: под выцветшей рубахой рана зудела, будто туда всадили невидимый крючок и дёргали, когда он пытался выпрямиться. Он то и дело сжимал зубы, чтобы не выдать себя стоном.
— Волхв, — шепнул один из стариков, склоняясь к Фёдору так близко, что от него пахнуло прелым сеном и пеплом. — Следи за словами. Сегодня тяжёлый день.
— Ага, — буркнул Фёдор, стиснув зубы, не желая показывать слабость. — Уже понял.
Ему не нужно было объяснять, что происходит — он уже увидел, как сквозь толпу ведут Лану: две женщины держали её под локти, тащили медленно, словно жертву, которую хотят показать каждому. Сердце Фёдора болезненно сжалось, в груди стало пусто и холодно.
«Только не это. Только бы не сейчас…».
Лана шла почти без сопротивления, тело у неё было напряжено, но взгляд упрямо искал его среди лиц, переполненных злобой и страхом.
— Фёдор… — её губы едва заметно дрогнули, имя сорвалось беззвучно.
Он невольно шагнул вперёд — и тут же почувствовал на своём локте чью-то твёрдую руку.
Вышемир. Он появился бесшумно, словно из дыма — лицо спокойное, но в голосе была мягкая угроза.
— Стой, — негромко сказал жрец, и в этой тишине слова прозвучали особенно остро. — Ты должен смотреть, а не бежать.
Фёдор почувствовал, как злость ударила в виски.
— Что вы с ней делаете? — процедил он, голос с трудом сдерживал дрожь. — Я думал, вы…
— Ты думал слишком много, — отрезал Вышемир, даже не посмотрев на Фёдора. — Сейчас не время для мыслей. Сейчас время показать богам, что мы видим нечистое.
Толпа заволновалась, шёпот прошёлся по рядам.
— Она не нечистая! — голос Фёдора сорвался до яростного шёпота, будто только так он мог защитить её, не выдать себя с головой. — Она…
— Если встанешь между нами и ею, — голос Вышемира стал прямым, как лезвие ножа, — окажешься с ней. Для всех. И для богов.
Он повернул голову, глаза его блеснули ледяным светом, взгляд задержался на Фёдоре.
— Ты готов? Прямо сейчас?
Фёдор осёкся. Рана под рубахой дёрнулась, словно внутри него жила чужая, злая сила.
«Готов? Против всех? Против Нави заодно?».
— Я… — Фёдор сглотнул, чувствуя, как горло сдавило спазмом, а слова вязли, будто стали слишком тяжёлыми для рта. — Я просто хочу, чтобы вы… не трогали её.
— Смотри и молчи, волхв, — Вышемир произнёс негромко, почти ласково, но в голосе сквозило что-то непреклонное, твёрдое, как дубовый клин. — Сегодня твоё слово не нужно. Ты уже говорил. Теперь — я.