Страница 17 из 23
Фёдор медленно вдохнул, глядя на него пристально, словно мог разглядеть через кожу его мысли.
— Ладно. Приходи вечером.
Сваромир уже было бросился к двери, но, дотронувшись до косяка, замер, повернулся боком.
— Волхв… — позвал он тихо, почти по-детски. — Если рана чернеет… не чеши её. Не мой. Не трогай. Это… как двери. Если откроешь — они…
Он запнулся, взгляд стал испуганным.
— Они что? — спросил Фёдор, ощущая, как поднимается новая волна тревоги.
Сваромир побледнел, губы его едва шевельнулись:
— Выйдут…
И скользнул вон, исчез, будто и не было его.
Фёдор остался один. В избе стало особенно тихо — так тихо, что слышно было, как под потолком потрескивает сажа, как тянет сквозняком под дверью.
Рука сама собой потянулась к ране, но он остановил движение, сжал кулак, удержал ладонь на весу.
— Замечательно, — выдохнул он в пустоту. — Союзники… странные. Навь за спиной, жрец впереди.
Он опустился на лавку, склонился вперёд, уткнулся лбом в ладони.
— Лана… — сказал он глухо, будто её голос мог пробиться сквозь стены, — мы должны убираться. Быстро.
Рана в боку дёрнулась так остро, что в глазах потемнело, и на миг показалось: ответ уже дан, и этот ответ — слишком поздний.
Сумерки уже окончательно сгустились над деревней. На западе алели угасающие полосы, между крышами клубился дым от костров, и этот дым цеплялся за стены, вползал в щели, оставляя в воздухе горечь и золу. Где‑то вдали щёлкал топор, доносились голоса, а в этом углу было тихо, как на дне колодца.
Фёдор вышел из избы, привычно прижимая ладонь к боку — рана снова тянула, боль обжигала изнутри, но он заставил себя не замечать её. Воздух пах влажной землёй и горелым деревом, но в голове всё ещё стоял гул утреннего обряда, путаные слова Сваромира, тревога, словно чёрная вода залила мысли.
Позади поскрипели доски — шаги, осторожные, неуверенные. Он узнал походку, но не обернулся, лишь ссутулился, будто хотел уйти в себя глубже.
— Фёдор… — Лана остановилась рядом, её тень легла на траву. — Можно поговорить?
Он выдохнул шумно, устало, с какой‑то злой усталостью, как будто эта просьба была последней каплей.
— Лана, я правда устал. Давай потом? Я…
— Потом? — голос её дрогнул, сорвался на резкость. — Я тебя весь день не видела. Они заставили меня таскать воду, чистить очаг, эти женщины… Они смотрели так, будто я грязь под ногами. Я думала… думала, ты хотя бы…
— Лана, — он резко развернулся, переместился с пятки на носок, словно был готов уйти прочь. — Чем я помогу? Я что, должен их перевоспитывать? Объяснять им? Это их мир, не наш. Ты хочешь, чтобы я тут стал каким-то… начальником над бабами?
Она вздрогнула, плечи поднялись.
— Я этого не говорила! Я просто… Мне страшно, понимаешь? Нам обоим должно быть страшно! А ты весь день… ты даже не спросил, где я была, что со мной.
Фёдор поморщился, глядя куда-то в сторону.
— Лана, ты жива. Значит, всё нормально.
— Нормально? — она шагнула ближе, лицо её потемнело, голос зазвенел. — То, что меня запихнули в этот… хлев, это по-твоему нормально? Как они смотрят? Как разговаривают?
Она сглотнула, будто проглотила что-то острое.
— Ты хоть понимаешь, куда нас занесло? Ты видел, как Вышемир на меня смотрел?
Он отмахнулся резко, не желая вдаваться в подробности, словно этот разговор — лишний груз, который может сломать остатки его сил.
— Лана, перестань накручивать, — раздражённо бросил Фёдор, сбрасывая с себя её взгляд, словно он жёг через рубаху. — Все тут смотрят, как звери. Это у них в крови, в этом мире все так.
— Ты серьёзно? — её голос стал глуже, но твёрже, будто окаменел. — Фёдор, он не просто смотрел. Он выбирал. Ты хоть раз оторвался от своих ритуалов? Понял, что происходит вокруг?
Фёдор напрягся, жилы на шее натянулись, в лице заиграли острые тени.
— Хватит. Мне не до твоих анализов. Тут всё сложно, всё через политику, силу… не пойми что. Мне нужно думать, не разбрасываться.
— Тебе? — она усмехнулась, но в усмешке не было радости. — Только тебе? А мне, значит, не надо? Мне не думать, не бояться?
Он резко вскинул голову, глаза заострились.
— При чём тут ты? Я здесь отвечаю! За нас двоих! За то, как мы будем жить!
Он повернулся к двери, будто хотел этим окончить разговор.
— Если хочешь жаловаться — не время. Я не могу тебя утешать. Тут всё… по-настоящему.
Лана молчала, её плечи опустились, дыхание стало резким, частым. Несколько секунд тянулись, как мед, гул костров снаружи давил.
Потом, почти шёпотом, будто себе:
— То есть… я тебе мешаю?
Он устало махнул рукой, даже не глядя.
— Лана, я не это сказал.
— Но ты это сделал, — её голос стал глуже, медленнее. — Весь день… будто тебя подменили. Ходишь — как будто это твой праздник.
— Какой к чёрту праздник? — рявкнул он, вздрогнув от злости и усталости. — Я еле держусь на ногах!
Он понизил голос, оглянулся, будто опасаясь чужих ушей:
— Ты не понимаешь… Меня все тут разглядывают, ждут… Я должен оправдать, что я тут не ошибка, что не случайный. Это… давит так, что жить не хочется!
— А я? — она сделала шаг, глаза блестели в сумраке. — На меня тоже давит. Только мне никто не говорит, что я хоть кому-то нужна. Я вообще никто.
Он отвернулся, плечи ссутулились.
— Пока так, да…
Лана выдохнула с силой, будто её ударили в грудь, губы дрогнули.
— Понятно…
Фёдор сразу понял, что сказал что-то не то, но не сделал ни шага назад.
— Лана, перестань. Я правда устал. Говорю ерунду…
— Нет, — она покачала головой, смотря мимо него в сумрак. — Ты говоришь то, что думаешь…
Тишина тянулась длинной тяжёлой паузой, в которой слышно было только треск далёких костров и, кажется, собственное сердце.
— Ты хочешь быть тут главным, — в голосе Ланы зазвучало усталое обвинение, тяжёлое, как дождь по ночам. — Хочешь, чтобы все слушали тебя, уважали, чтобы боялись. Ты… пьян этим, Фёдор. Пьян властью.
— Всё, — он закатил глаза, раздражённо сжав губы. — Вот теперь началось…
— Мы в аду, Фёдор, — сказала она глухо, отчеканивая каждое слово, будто хотела выцарапать их из сердца. — А ты… улыбаешься, потому что тебе дали стул в этом аду.
Он резко повернулся, в глазах на миг вспыхнуло что-то жёсткое, холодное.
— Знаешь что? Если пришла поучать, дверь вон там. Иди. Я не тяну это ваше «мы» на себе.
Он осёкся, почувствовав, что выстрелил лишнего, но слова уже вылетели, как горсть камней.
Лана побледнела, губы задрожали.
— «Ваше»? — еле слышно прошептала она, в этом слове звенела обида, как треск льда. — То есть ты… сам по себе теперь?
Он хотел ответить «нет», хотел смягчить угол, но вместо этого вырвалось сухо, отчуждённо:
— Пока да. Мне надо сосредоточиться. Без отвлечений.
Пауза — длинная, давящая.
— Ты не помогаешь, Лана. Ты… мешаешь.
Она смотрела на него долго, взгляд был тяжёлый, усталый, будто что‑то ломалось в ней прямо сейчас, не спеша.
— Ладно, — сказала наконец, тихо, почти беззвучно. — Больше не буду мешать.
Лана развернулась, прошла по тропинке в сумерки — медленно, без оглядки, упрямо, как человек, который слишком многое понял слишком поздно. Костры отражались в её волосах красными пятнами, а шаги глухо отдавались по сырой земле.
Фёдор стоял, сжав виски пальцами, чувствуя, как внутри растёт пустота, как всё разлетается на куски.
«Что я наделал?». — прострелила мысль, обжигая острее, чем боль в боку.
Он шагнул было за Ланой, но вдруг заметил шорох — в тени, возле стены мелькнул силуэт. Кто‑то ловкий, маленький, скользнул к углу.