Страница 37 из 39
Вдруг машина как бы мягко натолкнулась на невидимое препятствие, и тут же прозвучал четкий доклад Степаныча:
- Первый остановился!
- Взлетный! - рявкнул Климов и толкнул рычаги вперед. Он знал, что двигатели не могут остановиться оба сразу.
Это было все, что он мог сделать для спасения полета.
Импульс тяги третьего двигателя на секунду поддержал скорость. Лайнер стало разворачивать влево.
- Пятнадцать метров! - гремел голос Витюхи. - Десять! Восемь!
И вдруг наступила неправдоподобная тишина.
- Третий сдох, - устало сообщил бортинженер.
Петр Степанович тоже сделал все.
Машина, медленно просаживаясь, продолжала лететь, белые полосы мелких торосов неслись и пропадали под носом.
- Скорость четыреста!
Одна долгая секунда. Две до-олгих секунды. Три до-о-олгих секунды. Ну-у-у!!!
Самолет летел над самым льдом, тихо заваливаясь в левый крен. Сейчас коснется крылом... Вертикальная все так же: три... будет грубая посадка...
- Держитесь!
- Скорость триста девя... А! с-с-с-с-с...
Машина плашмя грохнулась о жесткий лед. Штурман прикусил язык. Всех мотануло по кабине, но ремни натянулись и удержали. Казалось, самолет разваливается на части. Под полом завизжало: выдранные с корнем антенны отслужившего свое радиовысотомера долю секунды царапали ледяную поверхность, потом с треском улетели.
Черный лед несся навстречу неправдоподобно близко, так, что поджимались ноги.
Воздушная подушка в последнюю секунду все-таки смягчила удар!
Лайнер, дрожа и грохоча, скользил по гладкому льду; сетка мелких сухих трещин мелькала в свете фар. Обесточивать самолет не было смысла: никакие искры не смогли бы уже ничего на нем зажечь. По байкальскому льду, медленно разворачиваясь, с визгом и гулом, сияя яркими конусами лучей, неслась семидесятипятитонная масса железа, чемоданов и людей, и пока все это еще сохраняло форму большого самолета, за которым тянулся султан невидимых в ночи мелких ледяных брызг. Туполевское железо выдержало!
- Смотри!
Справа спереди проявилась белая полоса, угрожающе ощетиненная частоколом торчащих заснеженных ледяных глыб; она надвигалась, росла, охватывая все пространство. Все сжались. Ну! Господи, пронеси!
Самолет пронзил эти глыбы, как иголка масло. Трахнуло внизу, казалось, под самым сиденьем что-то взорвалось, - и снова черный лед и несущаяся под ноги сетка трещин. В момент удара правая крыльевая фара погасла вместе с фюзеляжными; осталась одна левая, она все еще сиротливо светила. Бег не спеша замедлялся, машину развернуло правым крылом вперед, она мелко вибрировала и все катилась и скользила, скользила и медленно разворачивалась, разворачивалась и бесконечно, безостановочно, скользила по гладкому льду, как будто уносясь в вечность; из-под дрожащего пола доносились шипение и скрип заусенцев металла о лед. В салонах, скорчившись, сто пятьдесят живых людей ожидали смерти. Или жизни?
Справа в форточке, тускло освещенная отраженным светом, снова смутно проявилась полоса торосов, гораздо мощнее и выше предыдущей. В животе все заледенело. Бег машины замедлялся, но льдины все надвигались, неотвратимо, с неторопливой уверенностью палача. Не было сил уже смотреть, как приближается гибельный удар.
Неужели вот это - смерть?
Климов не закрыл глаз.
Оцепенев, он своими боками почувствовал, как где-то справа сзади него крыло со скрипом, не спеша, въехало в полосу торосов, уперлось в нее, и остаточная сила инерции, коверкая дюраль и сотрясая лайнер, иссякла. С короткой дрожью и скрежетом изувеченная машина развернулась вправо и остановилась, прижавшись боком к невысокой ледяной гряде. Правого крыла больше не существовало: сыграв роль буфера, оно превратилось в ком бесформенного металла.
Левая фара погасла. Только багровые сполохи невыключенного маячка периодически выхватывали из темноты зубчатую стену торосов.
Тишина. Приехали.
Все еще вращались электродвигатели насосов, гироагрегатов и вентиляторов, но привычное ухо воспринимало их слаженный гул как мертвую тишину.
В глазах капитана все померкло, только искры и круги, бесчисленные искры и желтые круги наплывали и наплывали откуда-то слева, уходили вправо и пропадали, чтобы уступить место следующим. Его понесло влево, влево, вниз, во тьму...
- Й-есть! - Витюха, выбросив вверх сжатые кулаки, вложил в этот крик всю радость, все счастье, все надежды вернувшейся жизни. Внутри бушевало: "Деточки, деточки мои... деточки!". Не чувствуя вкуса крови во рту, он обеими руками медленно начал стаскивать наушники, да так и замер вдруг, с закрытым ладонями лицом, согнувшись и уперев локти в дрожащие колени.
- Деточки... - плечи штурмана затряслись.
Утихали гироскопы, угасали отслужившие свою верную службу приборы. Кабина экипажа, напитавшаяся за эти два часа полета духом человеческих переживаний, еще жила своей особенной, гудящей, жизнью, но жизнь эта утекала, переливаясь в салоны с замершими и еще не верящими в чудо спасения пассажирами.
Димка, ошалевший от калейдоскопа событий, в момент посадки больно ударился локтем о правый борт, и это привело его в чувство. Все? Он оторопело оглядывался через плечо на свет и шум за спиной, морщился и тер руку. Потом до него дошло. Все! Они справились! Он справился! Он победил себя! Он помог капитану в самый решающий момент!
Он вслушивался в то новое, что разрасталось у него внутри после этого страшного полета. Предстояло разобраться во многих вещах... Но это потом. А сейчас всю душу заполнило одно безудержное чувство ликования: "Живой! Я живой!"
Это бывает с каждым, кто встречается со смертью лицом к лицу в первый раз.
Для Степаныча этот раз был далеко не первый. Он выключил насосы, отстегнул ремни, встал и, споткнувшись о стонущего на полу окровавленного человека, на подгибающихся ногах вышел в вестибюль. Мокрая форменная рубаха выдернулась сзади из штанов. В уголке на стульчике рыдала Ольга. Из салона на него смотрели десятки круглых, недоверчивых, ожидающих глаз.
- Все. Прибыли... согласно купленным... - Бортинженер не замечал, что его качает, он ухватился за проем в перегородке, судорожно шаря трясущейся рукой в попытке удержать равновесие, мимоходом сорвал с карниза в проходе занавеску, потом опомнился, шагнул к входной двери и навалился на рычаг: "Проклятая работа..."
Динамик над головой пилотов взволнованным голосом спросил:
- Девятьсот одиннадцатый! Девятьсот одиннадцатый! Вы сели? Вы живы?
Салон взорвался. Общий крик, визг, смех, слезы, топот, объятия, - все слилось в буйный, торжествующий шум внезапно воскресшего, вернувшегося бытия жизни. В ладоши никто не хлопал: животный страх смерти, мгновенно перешедший у людей в животную радость продолжившегося существования, напрочь отмел цивилизованные проявления благодарности; остался только вопль души.
"Живы! Мы живы! Я живу! Я, самый лучший человек на свете, - живу! Я вас всех люблю! Слава Господу! Ура!" - такие мысли фонтаном заливали сознание спасшихся людей и криком вырывались из пересохших глоток.
Кто же в такую минуту отдает себе отчет в своих действиях.