Мария Стюарт

Тогда ей были зачитаны письма, в которых утверждается, что она писала Бабингтону и получала от него ответы.

Мария Стюарт заявила, что никогда не видела Бабингтона, никогда не имела с ним сношений и ни разу в жизни не получила от него ни единого письма и что она уверена: никто в целом свете не сможет доказать, будто она когда-либо хоть в чем-нибудь действовала во вред или против названной королевы Англии; притом, находясь под столь строгой охраной, под какой находится она, лишенная возможности сношений с кем бы то ни было, разлученная со своими близкими, окруженная врагами и, наконец, не имеющая возможности с кем-либо посоветоваться, она не могла ни принимать участия, ни содействовать деяниям, в каковых ее обвиняют; впрочем, множество людей, которых она не знает, писали ей, и она получала множество писем, даже не ведая, от кого они приходят.

Тогда ей прочли признание Бабингтона, но она сказала, что не знает, что он хотел этим сказать, а также, что ежели Бабингтон и его сообщники утверждали подобное, то, значит, они люди подлые, скверные и клеветники.

– Предъявите мне, – добавила она, – письмо, написанное моей рукой и с моей подписью, раз вы утверждаете, будто я писала Бабингтону, а не поддельные копии, наподобие этих, ибо вы можете изготовить их, сколько вам заблагорассудится.

Тогда ей предъявили письмо, написанное, как сказали, Бабингтоном. Она глянула на него и объявила:

– Мне незнакомо это письмо.

После чего ей показали ее ответ, но она опять сказала:

– И это письмо мне незнакомо. Если вы предъявите мне мое собственное письмо с моею подписью, содержащее все то, что вы мне тут говорите, я признаюсь во всем, но до сих пор, повторяю, вы не представили мне ничего достоверного, кроме списков, которые вы можете сочинять и множить, сколько вашей душе пожелается.

После чего она поднялась и со слезами на глазах произнесла:

– Ежели я когда-либо соглашалась на подобные козни, имеющие целью смерть моей сестры, то пусть Господь не даст мне ни милости, ни пощады. Да, признаю, я писала многим и умоляла их поспособствовать моему освобождению из гнусных узилищ, где я, государыня, плененная и подвергающаяся дурному обращению, томлюсь в течение девятнадцати лет и семи месяцев, но мне никогда и в голову не приходило ничего подобного в отношении королевы, а уж тем более я ничего такого не писала и не желала. И еще признаю, что воспользовалась ради освобождения помощью нескольких ныне замученных католиков, но если бы я могла и еще сейчас имела возможность своею собственной кровью избавить их и спасти от мук, то сделала бы все, что в моих силах, дабы воспрепятствовать их гибели.

Затем, обратясь к государственному секретарю Уолсингему, она сказала:

– Впрочем, милорд, едва увидев вас здесь, я сразу поняла, откуда направлен удар. Вы всегда были злейшим врагом и моим, и моего сына и всегда всех настраивали против меня, действуя мне во вред.

Услыхав таковое обвинение, Уолсингем встал и объявил:

– Миледи, удостоверяю перед Богом, которого беру в свидетели, что вы заблуждаетесь. Я никогда не предпринимал против вас ничего, что было бы недостойно порядочного человека, будь то частное или должностное лицо.

Это все, что было сказано и сделано на том судебном разбирательстве, которое было прервано до следующего дня, когда королева вынуждена была вновь предстать перед членами комиссии.

Усевшись в упомянутом зале в конце стола, за которым сидели вышеназванные члены комиссии, она в полный голос объявила:

– Вам, милорды и джентльмены, не может быть неизвестно, что я – суверенная королева, помазанница Божия, и ни под каким видом не могу и не должна быть призвана на ваши заседания и судима вашим судом по законам и уложениям, каковые вы мне предъявляете, ибо я – монархиня, я свободна и не подвластна никакому другому монарху, равно как он не подвластен мне, и на все ваши обвинения меня в действиях против моей сестры я стану отвечать, если вы позволите, лишь в присутствии своего защитника. Ежели вы поступите иначе, делайте, как вам угодно, а я, отвергая ваш суд, вновь заявляю протест и взываю к Господу, единственному истинному и праведному судье, и к королям и государям, моим союзникам и сторонникам.

Настоящий протест был, как она потребовала от членов комиссии, тут же внесен в протокол.

Затем ей сказали, что она, кроме того, писала многие письма государям христианского мира против королевы и Английского королевства.

– Но это же совсем другое дело, – отвечала Мария Стюарт, – и я вовсе этого не отрицаю, и будь у меня сейчас такая возможность, я делала бы то же самое, дабы вернуть себе свободу, ибо не найдется в мире ни мужчины, ни женщины более низкого состояния, нежели я, которые не поступили бы точно так же и не прибегли бы к помощи и поддержке своих друзей, дабы выйти из столь сурового узилища, в каком пребываю я. Вы ставите мне в вину письма Бабингтона. Что ж, я не отрицаю, он мне писал, и я ему отвечала, но ежели вы сыщете в обоих ответах хотя бы одно слово против королевы, тогда судите меня. Я ответила человеку, который написал, что вернет мне свободу, и согласилась на его предложение лишь при условии, что он сможет это сделать, не скомпрометировав ни себя, ни меня, только и всего.

Что же касается моих секретарей, – добавила королева, – то их устами говорили не они, но пытки, а относительно признаний Бабингтона и его сообщников, о них и говорить нечего, поскольку теперь, когда они мертвы, вы можете утверждать все, что вам придет в голову, и верить чему угодно.

После чего королева отказалась отвечать на дальнейшие вопросы, если при ней не будет ее защитника, и, еще раз повторив протест, удалилась в свои покои, однако следствие, как и пригрозил ей канцлер, было продолжено, невзирая на ее отсутствие».

Тем временем г-н де Шатонеф, французский посол в Лондоне, наблюдал за событиями вблизи и не заблуждался насчет того, как они будут развиваться; поэтому при первых же дошедших до него слухах о суде над Марией Стюарт он написал королю Генриху III, чтобы тот вступился за узницу. Генрих III тотчас же направил к Елизавете чрезвычайное посольство во главе с г-ном де Бельевром; тогда же, узнав, что сын Марии Иаков VI, весьма мало обеспокоенный судьбой матери, ответил французскому послу Курселю, беседовавшему с ним о ней: «Я ничего не могу сделать. Пусть расхлебывает кашу, которую сама заварила», – он написал Курселю следующее письмо, в котором требовал, чтобы тот склонил юного короля поддержать демарши, предпринимаемые Францией:

«21 ноября 1586 года.

Курсель, я получил ваше письмо от 4 октября, из которого узнал о вашем с королем Шотландии разговоре, в коем вы засвидетельствовали мои самые лучшие чувства к нему, на что он ответил, что желал бы всецело заслужить их; но я предпочел бы узнать из этого письма, что он более привязан к королеве, своей матери, и у него в достатке сердца и воли, чтобы оказать ей помощь в том печальном положении, в каком она ныне пребывает, и полагаю, что заключение, в котором она противоправно содержится уже более восемнадцати лет, могло бы склонить его прислушаться ко многим предложениям, каковые ему делались, чтобы добиться ее освобождения, ибо свободы, естественно, жаждут все люди, тем паче те, кто рожден быть государем и повелевать другими, отчего, оказавшись узниками, они не столь терпеливо сносят страдания. Следует также полагать, что ежели моя возлюбленная сестра королева Англии последует совету тех, кто хочет, чтобы она пролила кровь королевы Марии, это обернется для него величайшим бесчестьем, поскольку все сочтут, что он отказался ходатайствовать за собственную мать перед вышеупомянутой королевой Англии, какового ходатайства, быть может, оказалось бы достаточно, чтобы смягчить ее, если бы он пожелал заступиться за мать столь же решительно и настоятельно, как того требует от него природный долг. Притом ему следовало бы опасаться, как бы после смерти матери не настал его черед и над ним не решили бы учинить какого-либо насилия, дабы облегчить наследование английского престола тем, кто способен занять оный после вышеупомянутой королевы Елизаветы, и не токмо лишить названного короля Шотландии права претендовать на английскую корону, но даже поставить под сомнение его право на собственную. Я не знаю, в каком состоянии будут дела моей невестки, когда вы получите это письмо, но говорю вам, что желаю в любом случае, чтобы вы укоризнами и всеми другими мерами, какие возможно использовать в данном случае, побудили названного короля Шотландии встать на защиту и оказать покровительство своей матери, а также подтвердили ему от моего имени, что таковые его действия будут весьма одобрены всеми королями и суверенными государями и чтобы он был уверен, что ежели таковых действий он не предпримет, от этого ему будет великое порицание и, возможно, значительный ущерб в собственном королевстве. В заключение, касательно моих собственных дел узнайте, что ее величество королева-мать готовится вскоре встретиться с королем Наваррским и провести с ним переговоры о прекращении смуты в нашем королевстве, в результате каковых переговоров, ежели он идет на них с такими же добрыми чувствами, какие к нему питаю я, мои подданные, надеюсь, получат некоторую передышку после великих тягот и бед, что причинила им война. Молю, Курсель, Господа, чтобы он не оставил вас своим святым покровительством.