Страница 76 из 81
— Он тоже сектант? — спросила Марина, думая о своем.
— Нет. Не поладил он с ними. Настолько жуликоват оказался, что даже они, боголюбы, выгнали его.
Черная деревушка сидит в белых сугробах, выстелив на снегу перед каждым окошком светлый клетчатый коврик. Под ногами скрипит подмерзший к ночи снег. Впереди между сосен горят-переливаются тысячи огней. Рубиновая звезда взошла над комбинатом.
А там, где-то в своей берлоге сидит умирающий от зависти старик, которого даже сектанты не хотят признавать своим. Даже сектанты, которые ходят на стройку. Именно ходят. Они не строят коммунизм, они ходят на работу по строительству коммунизма. Они и на другие работы способны.
Отсюда, из этой черной старой берлоги пришел человек, снедаемый завистью, и произвел работу по сочинению доноса на своего друга. Ему важно самому всплыть повыше. Безразлично, какая волна подхватит, он к любой пристроится. И это, подумать только, ее родня.
И, как бы споткнувшись о такую корявую мысль, Марина негромко рассмеялась.
Виталий Осипович вздохнул. Он-то уж знал: что касается Марины, то женский смех не всегда означает радость. У Жени — нет: она плачет от горя и смеется от радости. Там все ясно. На всякий случай он спросил:
— Ну, что?
— Родня? — невесело посмеивалась Марина. — Моя родня!
— Чепуха, — нахмурился Виталий Осипович.
— Сватьюшка. Вы только подумайте!..
Они миновали пустую поляну, исчерченную по всем направлениям лыжными запутанными следами, и приблизились к городу. Виталий Осипович, чтобы отвлечь свою спутницу от мрачных размышлений, обратил ее внимание на широкую траншею, пробитую в глубоком снегу. В темноте там горели ослепительные огни прожекторов и блуждающие глаза машин. Слышалось тяжелое урчание моторов и металлический лязг. По временам раздавались глухие удары, словно кто-то могучий, гулко выдыхая широкой грудью, бил в нутро земли чудовищным молотом, и от ударов гудела и вздрагивала дорога под ногами.
Марина спросила:
— Что это?
— Мерзлоту разбиваем, — неохотно, как показалось ей, ответил Виталий Осипович и вдруг, воодушевясь, воскликнул: — Строим! Есть у нас каменщик Иван Козырев — умнейшая голова! Он предложил строить сразу целую улицу!
Заметив, что Марина слушает его со вниманием, он как можно оживленнее начал объяснять:
— Если бы мы строили каждый дом в отдельности и в разных концах города, то каждый раз заново пришлось бы начинать все подготовительные работы, разбирать и перевозить самоходные краны. Вон видите: здесь роют котлован, а там дальше бетонируют фундамент, а еще дальше уже кладут стены. Поточный метод! Понимаете, что это такое?
— Понимаю, — вздохнула Марина. — Разбиваете мерзлоту. Строите. Это очень правильно. Знаете что — проводите меня домой и бросьте на произвол судьбы.
Она печально улыбнулась, как бы прося простить ей безволие, которое вдруг овладело ею.
Дежурная подала ей телеграмму. Марина прочла ее по пути в своей номер. Вся телеграмма состояла из одной фразы, похожей на подпись: «Ожидающий вас Берзин».
Марина так и восприняла эту телеграмму, как подпись, скрепляющую все, что до сих пор было им сказано для нее и что не было сказано, что она сама узнала о нем, о его жизни. Марине показалось, что он спрашивает ее: «Ну как вы решаете теперь свою судьбу? Вот вы увидели все — и кое прошлое, и будущее, вот на какую беспокойную и сложную жизнь зовет «ожидающий вас Берзин». И еще ей стало понятно, что Берзин, как и всегда, не навязывает ей своего решения, и он не торопит ее, просто ждет. Он не похож на человека, истосковавшегося по любви. Настоящая любовь не будет ждать. Она сломает все препятствия. Она добьется своего. Вот как вы начали рассуждать, Марина Николаевна. Она бросила телеграмму на стол и, снимая пальто, небрежно и чуть вызывающе предложила:
— Прочитайте.
Виталий Осипович прочитал и нерешительно сказал:
— Вот и хорошо…
Грея руки о горячие кирпичи голландской печи, Марина вздохнула:
— Не знаю. Хорошо ли, плохо ли. Ничего не знаю… Можете вы уделить мне еще немного времени? Раздевайтесь, будем пить чай. Я привезла из Москвы массу вкусных вещей. Мы с Женей не все еще прикончили.
Марина вышла, чтобы заварить чай. Виталий Осипович снял пальто и, в ожидании, закурил.
Скоро она вернулась с двумя стаканами. Дежурная внесла за ней залихватского вида чайник, который, даже будучи поставлен на тарелку, долго еще не мог утихомириться. Дежурная, осторожно поглядывая на Виталия Осиповича, узнала, что больше ничего не надо, и ушла.
Торопливо выгружая из чемодана на стол коробки и свертки, Марина говорила:
— Доконал меня ваш Иван Козырев — умнейшая голова… Помогайте, — приказала она, ставя на стол бутылку портвейна.
На ее тонком матовом лице проступил румянец возбуждения. Она торопилась поскорее покончить со своими хозяйскими обязанностями, чтобы приступить к чему-то более важному.
Откупоривая портвейн, Виталий Осипович спросил:
— Я не понимаю только одного: чем вас ушиб Ваня Козырев?
— Все вы, начиная с Жени, ушибали меня. «Ожидающий Берзин» тоже руку приложил. А это был последний удар. Ну, садитесь. Сначала выпьем этого вина. Купил его Берзин.
Она не стала говорить, что все остальное куплено и уложено Катей. К чему? Но, посмотрев с каким аппетитом Виталий Осипович ест, подумала, что можно было бы к сказать. Вряд ли это сообщение повлияло бы на него.
Отставив пустой стакан, Марина торопливо заговорила:
— С тех пор, как я живу здесь, слышу только два слова. Одно из них — «строим». Все строят. Иван Козырев хочет строить сразу целую улицу. Это надо понять! И мне надоело всю жизнь быть родственницей Обмановых. Ну да. И нечего тут замазывать. Я сегодня поняла эту горькую истину. Нельзя безнаказанно обманывать себя и других. Мы сегодня наглотались в этой затхлой избе всякой дряни. Он там от какой-то совершенно дикой зависти выжил из ума. Зависть сделал своим знаменем. А мое знамя — трусость. Я боялась жизни и только сегодня это поняла. Я упала так низко, что начала свысока смотреть на людей. Нечего скрывать, я считала себя выше всех. Избранной. Жила, как в пустыне, душу спасала. Полюбить по-человечески, по-женски считала недостойным. Какая непроходимая глупость!
— Вот что, — перебил ее Виталий Осипович, которому надоела роль пассивного слушателя. — Вы сказали о двух словах, которые часто слышите здесь. Первое «строим». А второе?
Поглядев на Корнева несколько удивленно, Марина ответила:
— Так я же сказала. Любовь. Это второе слово, а может быть, оно даже первое. В свое время я этого не понимала…
Он снова перебил ее торопливую речь:
— Дальше я все знаю: вы оттолкнули любовь…
Марина закинула руку, как бы поправляя светлые свои волосы, и, глядя в потолок, подтвердила:
— Да. Мне, дуре, казалось, что Тарас недостаточно культурен для меня и ему надо духовно подрасти. Он-то подрос, пока я ждала. Окончил институт и сделал много полезных дел. И он нашел свою любовь. Он жил вовсю. Только сейчас я догадалась, что он всегда был выше меня.
— Вот как, — растерялся Виталий Осипович. — А помните наш последний разговор после войны? На веснянском вокзале?
Марина подняла свои тонкие брови, отчего на лбу появилась морщинка, придавшая ей страдальческое выражение.
— Я все помню. Я тогда сказала, что не могу доверять сердцу. Мне казалось это правильным. А вы утверждали, что если не доверять сердцу, то это значит, не верить себе. Теперь я вижу — вы были правы. Я в то время и Женю презирала за ее настежь распахнутое сердце. Ах, Женюрка! Любовь заставила ее выучиться, прочесть бездну книг, стать актрисой, влюбленной в театр, и женщиной, которую любят без памяти. Впрочем, в нее трудно не влюбиться. Я бы на вашем месте не сидела так спокойно.
Она рассмеялась и попросила еще немного вина. Они выпили.
— Я болтаю чепуху. Но это лучше, чем жить так, как я жила до сих пор. Ведь на меня перестали обращать внимание даже ваши жены. Ваша и Тараса. А ведь они знают, что вы оба когда-то любили меня. Знают и просто ни во что не ставят мои чувства. Они не верят в них. Они их презирают. Как могла Лида оставить меня со своим мужем? Она очень уверенно это сделала. И, наверно, посмеивалась при этом. Нет, конечно. Зависть — это плохо, высокомерие — не лучше. Надо быть человеком. И не просто хорошим человеком. Этого уже мало. Сейчас, если хочешь жить, надо быть особенным человеком. Надо очень верить в жизнь.