Страница 5 из 81
АКТРИСА
Все — и преподаватели, и студенты, и даже глухая гардеробщица Клаша, до которой всякие новости доходили с опозданием, — все были уверены, что Женя Ерошенко поступает в театр. Сдаст экзамены за третий курс и уйдет из техникума. А может быть, и сдавать не будет — зачем ей время терять.
И никто ей не завидовал: такова магическая сила таланта. Всему можно завидовать, таланту — только поклоняться.
Конечно, прежде всего. Женя написала Виталию Осиповичу. Письмо получилось виноватое и отчаянное. Жене казалось, что она совершает какой-то проступок. Ведь это Виталий Осипович устроил ее в строительный техникум. Он говорил: «Будем работать вместе на одном деле». Она соглашалась с ним и мечтала, как это получится, когда они и в самом деле смогут работать вместе. То есть работать будет он, а Женя ему помогать. И вот она собирается изменить этой мечте.
Учебный год только начался. До каникул далеко, до лета еще дальше.
Женя сидела одна в большом коридоре общежития. Погода такая, что не поймешь, осень или зима. В окна летит мокрый снег, а с крыш течет. И, наверное, там, в тайге, сидит одиноко Виталий Осипович, тоже слушает звонкий стук капели и, может быть, думает о ней.
А ночью, после спектакля, она долго лежала в постели и не могла уснуть. Мелкий, колючий дождь вкрадчиво поскребывал черные стекла окон, и усталый ветер скучающе бил о стену оторвавшейся водосточной трубой.
Утомленные шумом успеха, спали девушки на своих кроватях. Они очень хорошие, Женя сдружилась с ними, особенно за последние дни. Они так трогательно ухаживали за ней все это время и так искренне радовались ее успеху, что Женя даже поплакала вместе с ними. Плакали сидя на Жениной кровати, а спроси их, отчего плачут, — удивятся. От волнения, от радости, просто так. Разве девушки всегда плачут от чего-нибудь?
Вот сегодня ей, наверное, сто раз повторили, что у нее талант, что ей надо идти на сцену. Она выслушала всех с пылающим от счастья лицом и, коротко дыша, благодарила за поздравления.
Хлебников поцеловал ей руку, потом расцеловал ее и, вытирая синим платком свое мокрое лицо, почему-то начал поучать:
— В искусстве и особенно на сцене надо по-детски поверить, до конца поверить, тогда зритель поверит тебе.
Его жена, тоже актриса, сидела на диване в тесной уборной студенческого клуба и посмеивалась, критически поглядывая на мужа:
— А ты во все веришь, что делаешь на сцене?
— Она должна верить, — вздохнул он, — а ты ее не смущай. Через несколько лет посмотришь, какая артистка будет. Вам, Женя, прямая дорога на сцену. Теперь уже не отобьетесь.
Тут же на маленькой сцене был устроен товарищеский ужин. Женю посадили на почетное место между директором техникума и секретарем райкома комсомола Верой Стряпуниной. Полная, веселая девушка, она все время старалась быть строгой и степенной. Это ей плохо удавалось.
— Вот что, Ерошенко, — директивным голосом сказала она, — ты подумай. Райком пойдет навстречу. Если надо, в обком толкнемся.
И вдруг, срываясь с тона, совершенно ей не свойственного, она обняла Женю и зашептала:
— Знаешь, я ревела, как дура, когда ты этим фашистам отвечать отказалась. У тебя такие были глаза, такие, ну понимаешь, как у настоящей партизанки. Знаешь, один парень как выругается, а девушки — рядом сидели — даже не обиделись, а сказали: «Правильно, так их…».
Пили какое-то кисло-сладкое, терпкое плодоягодное вино и закусывали бутербродами с колбасой и сыром. Вина было мало, всего по полстакана на брата, зато бутербродов сколько угодно.
Хлебников ходил вокруг стола и, размахивая пустым стаканом, рассказывал о своей юности и молодости искусства. Он был возбужден, но так по-хорошему, так искренне, что и всем передалось его настроение приподнятости. Слушали молча, а он поглядывал на собравшихся щелочками глаз и, посмеиваясь, рассказывал:
— Вот так же и мы начинали. Собрались на рабочей окраине нашего города мальчишки и девчонки. Были тогда еще такие окраины. Это сейчас, что ни окраина, то новый город краше старого центра. А тогда фонарей даже не было. Деревянные тротуары в печках истопили. Двадцатый год. Собирались в рабочем клубе, а раньше до революции там была чайная под названием «Зайди, пожалуйста». Собирались металлисты с завода, мальчики из мастерских и девочки из школы второй ступени. Я — сапожный подмастерье, еле грамоту знал. И вот организовали мы свой театр. Очень горячо взялись. Все нам нипочем. Шекспир? Даешь Шекспира! Островского вообще считали своим парнем. А потом появились у нас пьесы о борьбе за свободу, о гражданской войне. Ах, какие мы были молодые и бесхитростные!
Он остановился около Жени, за ее спиной и, положив руку на плечо и как бы наставляя на новый нелегкий путь, продолжал:
— Душа искусства должна быть вечно молода. Любое дело, к которому прикоснется горящая молодая душа, становится искусством. Искусство всегда молодо. В этом его силища. Мы — старики — это хорошо знаем. Молодые двигают искусство. Молодые душой. Не в возрасте тут дело. Если у молодого человека душа на костылях, такому лучше в искусство и не соваться. Куда ему, на костылях-то! Так, как вчера, ставить даже Шекспира уже нельзя. Не пройдет. Наш театр должен не показывать, не развлекать, а призывать. Мы это сразу поняли и все решили просто. У нас Гамлет умирал с криком: «Долой тиранов во всем мире. Да здравствует свободный человек!» А Любим Торцов призывал громить купцов и самодуров. Глупо, думаете? Нет, здорово! Любой спектакль должен быть сегодняшним, безразлично, сколько лет или веков живет пьеса и в какой стране она написана. Человек всегда и везде мечтает о свободе для всех, о всеобщем счастье и борется за свою мечту! Вот какое искусство живет и будет жить вечно. Вот так, дорогие мои товарищи! — закончил он, поднимая пустой свой стакан.
То ли привычка чувствовать зрительный зал, то ли вспомнились первые шаги на подмостках, когда актер обращался не столько к действующим в пьесе, сколько к зрителям, но Хлебников обернулся к рампе и последние слова произнес в черноту зала. Это получилось очень хорошо. Все за столом вдруг почувствовали себя участниками какого-то возвышенного спектакля, где каждый играл то, что горело сейчас у него в душе.
Поэтому все взяли пустые стаканы и подняли их, как бы принося клятву верно служить своему делу до конца дней.
Женя обернулась к Хлебникову, думая увидеть бледное от вдохновения лицо и какие-то необыкновенные глаза. А он с сожалением посмотрел на свой стакан и, дурачась, пролепетал:
— Эх, какая речь пропала. Запить-то нечем.
И тут же бросил на нее быстрый требовательный взгляд.
Женя вспыхнула. Но, заметив его взгляд, в недоумении застыла. В голове помимо сознания мелькнула мысль: а что, если бы маленький Хлебников, энергичный и напористый, вдруг пришел в экстаз. Было бы смешно и, наверное, противно. Он же говорил о буднях искусства, которые являются праздником только для зрителей. А для актеров это не праздник, для них спектакль — будни, работа, труд. И нечего здесь закатывать глаза, все просто, как чудо.
Эта мысль так неожиданно осенила ее, что она даже забыла, что Хлебников неоднократно говорил об этом. Он не отделял труд от вдохновенья. Он всегда подчеркивал в творчестве мысль, простоту, ясность и, самое главное, цель, ради которой и существуют и вдохновение и творчество.
Она победно улыбнулась.
Хлебников выжидающе смотрел на нее.
Она торжествующе рассмеялась.
— Актриса, — тихо, так, чтобы слыхала только она одна, произнес он.
В ее стакане еще было немного вина. Она перелила его в стакан Хлебникова. Он задержал ее руку со стаканом и разделил вино пополам. Они выпили, смеясь, как единомышленники, до конца понявшие друг друга.
И все время, пока ее поздравляли, и потом, когда шумной студенческой компанией шли домой, Женя ни разу не вспомнила о Виталии Осиповиче. Словно его и не было на свете. Это ей показалось невероятным. Она испугалась, но сегодня еще что-то новое, очень большое и сильное вошло в ее жизнь, потребовав всего ее внимания.