Страница 3 из 5
Иногда ему хотелось спросить ее в упор: «А ты кто?». И если не спрашивал, то не только потому, что это было смешно. «Кто подымет покров лица моего, умрет», — говорит богиня Иштар вавилонская. Звезда любви, утренне-вечерняя, на закате Жена, на рассвете Муж — Муж и Жена вместе. Страшно ему было узнать, кто она: узнать — умереть.
Дио вынула из сумы и поставила на стол — другой пень, повыше — две стеклянных сулейки, одну с вином, другую с оливковым маслом; положила хлеб, сыр, сушеные плоды, и для него — ломоть копченой оленины. Сама не ела мяса: ничего дышащего не вкушали жрицы Матери.
Угощала его, но он от всего отказывался, только жадно выпил чашу холодной воды. А она ела за двоих, как настоящая охотница.
— Теперь уж не заблудимся! — болтала весело. — Тут дорога близехонько. На заре наши с Горы подойдут. У них две телеги; на одной везут быка, а на другую тебя посадим. С ними и вернемся в город… Да что ты такой скучный? О чем думаешь?
— Ни о чем. От тебя шафраном пахнет. «Сладкое дыханье зимнего шафрана», — так у вас в песне поется?.. Это ваше святое благовоние. Пчелы?
— Да. А ты не любишь?
— Нет, ничего.
Он вынул из ножен нож, тот, которым убил давеча вепря. Осмотрел, нет ли пятен крови. Тер сукном, чистил. Темным блеском блестело железо.
— Черная медь крепче желтой? — спросила она. Железа на Островах не было, не было и слова для него.
— Да, крепче, ковче. А если раскалить добела и опустить в воду, будет еще крепче, и гнется, как ивовый прут, не ломается.
— Ты им и торгуешь?
— Им. Я вам его первый привез, до меня никто не возил.
— На нем разжился?
— На нем. Железо дороже золота.
— Откуда оно?
— Из земли Халибов, на Севере. Но и те только купцы да ковачи, а к ним привозят другие, кто живет еще дальше на Севере. Там земля и небо железные, и люди тоже. Если к вам придут, всех истребят. Медью с железом не справиться. У кого железо, тот всех победит.
— А могут прийти?
— Могут. Уже идут. Был камень, есть медь, будет железо. И тогда начнется война, не то что теперь. Где железо, там и кровь; кровь липнет к железу. В древних книгах сказано: «Все будут убивать друг друга». Был потоп водный — будет кровавый, и тогда всему конец…
— Этого не будет!
— Будет. Отчего не быть?
— Не попустит Мать, — сказала она и, подумав, прибавила: — Как же ты не боишься?
— Чего?
— Торговать… этим.
Не захотела произносить гнусное слово: «железо».
— Да Ей-то что? — усмехнулся он. — Боги в такие дела не мешаются. Был бы товар, а купцы будут. Не я, так другой.
— Спрячь! Спрячь! Ей не показывай! — прошептала она с отвращением и ужасом. Он спрятал нож в ножны.
— А рядом с Халибами живут Амазонки, — продолжал он по старой привычке моряка вспоминать далекие страны. — Амазонки значит Безгрудые. Правую грудь выжигают себе, чтобы не мешала натягивать лук. И такой у них обычай: жены воюют, а мужи прядут шерсть и нянчат ребят. А ведь и у вас тут, на Островах, такой же был когда-то обычай; да и теперь еще мать больше отца, и жрицы святее жрецов. Ведь и вы Пчелы — мужененавистницы? Как это у вас в песне поется? В лунные ночи, в святых садах, в сладком дыхании шафрана, как Пчелки жужжат?
— Это не песня, а молитва.
— Ну, все равно. Скажи, как?
Она улыбнулась и вдруг зашептала, зажужжала тихо — молитвенно:
— А дальше, дальше как? — молил он жадно.
Она опустила глаза и уже без улыбки прошептала еще тише:
— Ну а конец я и сам помню:
Так вот вы как, святые девы! Не грудь себе выжигаете, а сердце. Да ведь не выжжете, глупые! Дважды два четыре, это и в любви, как в смерти. Всякая птица вьет гнездо, всякая девушка хочет мужа. Захочешь и ты — полюбишь!
Она подняла на него глаза — вещие звезды, страшно-близкие, страшно-далекие.
— Не полюблю, — ответила просто. — Так не полюблю.
— А как же, как же иначе?
Она ничего не ответила.
Огонь потухал. Она подбавила смолистых лучин; наколола их побольше, чтобы хватило на ночь. Пламя вспыхнуло. Медная секира заискрилась, черные тени рогов запрыгали по стенам, и маленький идол в глубине пещеры, казалось, замахал цыплячьими крылышками, как будто хотел вспорхнуть.
— А правда ли, что тут у вас, в таинствах Матери, жрецы одеваются жрицами, а жрицы — жрецами? — опять заговорил он. — Это зачем? Разве Мать…
— Молчи! — сказала она так же грозно-повелительно, как давеча, когда он спрашивал о человеческих жертвах.
Но он уже не хотел молчать, весь дрожал, говорил как в бреду:
— Тут у вас земля трясется, носить вас больше не хочет. Погодите, ужо накажет вас Бог: провалитесь все в преисподнюю!
— За что?
— А вот за это, за это! За то, что естество извратили, захотели, чтоб дважды два было пять …
Она вдруг рассмеялась ему в лицо так же весело, как давеча, глядя на розовый цвет миндаля в густеющих сумерках.
— Ничего, ничего ты не знаешь! И зачем говоришь, когда не знаешь?
Он посмотрел на нее молча, в упор, и вдруг опять побледнел, стиснул зубы, почувствовал, как пронзающий укус скорпиона, смешное-смешное и страшное вместе. И уже шевелился, рвался с языка безумный вопрос: «Да ты кто, кто ты, Лилит?»
Встал и накинул на себя львиную шкуру.
— Куда ты?
— В лес.
— Зачем?
— Спать.
— Разве тебе здесь нехорошо?
— Нехорошо.
— Почему?
Он опять посмотрел на нее молча, — и она вдруг поняла. Покраснела, потупилась. Мальчик исчез — осталась девушка.
Он пошел к двери. Она — за ним.
— Погоди, ты там сейчас не пройдешь в темноте по обрыву.
Он остановился, не оглядываясь; чувствовал, что, если оглянется, не уйдет.
— Или хочешь так — ты здесь, а я там, в ограде? Мне ничего, я привыкла. Хочешь?
Теперь была уже не мальчик и не девочка, а только ребенок.
Он оглянулся и медленно-медленно пошел назад. Сел на прежнее место.
— Очень ты похожа на отца своего, Дио, — заговорил, как будто спокойно, задумчиво. — Мы с ним друзья были, братья. Плыли раз на корабле за янтарем, к Полночному Берегу, соседнему с Царством Теней, где заря во всю ночь и стволы деревьев белые. Плывем, а море ночное — тихое и светлое, как воздух, точно и нет его вовсе, а только два неба, вверху и внизу. «Вон, говорю, какая тишь: это к буре. А что, брат мой, не страшно тебе в бурю с таким, как я? Ведь боги топят корабли со злодеями?» И все ему о себе рассказал. А он говорит…
— Что ты ему рассказал?
— Погоди, потом скажу. А он говорит: «Нет, не страшно, Таму»…
Он тебя так называл?
— Так. «Нет, говорит, не страшно, Таму. Мы — братья. Я тебя никогда не покину: вместе жили, вместе и умрем». Буря тогда была большая, но ничего, спаслись. А все-таки боги сделали по-своему. Когда мы возвращались на Остров, у самого берега, у мыса Лифинского, где море кипит, как котел, корабль разбился в щепки о подводные камни. Я спасся, а отец твой погиб. Да, боги сделали по-своему: погубили невинного, а злодея спасли…
— Что же ты ему рассказал?
— Зачем тебе?
— Чтобы знать, кто ты.
— А если скажу, отпустишь?
— Как захочешь, так и сделаю.
Он опустил глаза и заговорил опять как будто спокойно, задумчиво:
— Я сказал ему, что на мне кровь.
— Чья?
— Отца.
Помолчал и спросил все так же спокойно: