Поглупевший от любви

Дарби улыбнулся. Пропади пропадом все семь наслаждений Афродиты, да и четырнадцать тоже. Только здесь он хочет быть, под этой уродливой ночной сорочкой, слушая, как его маленькая Генриетта постепенно открывает, что ее собственное тело может быть хоть и неопрятным, но способно давать и получать наслаждение.

Присутствие Дарби под ее сорочкой было одним из наиболее загадочных впечатлений в жизни Генриетты. Сначала она сжалась от ужаса и осознания некоего насилия. Миллисент сказала, что муж проделает свою грязную работу под одеялами, но ничего не упомянула о том, что этот муж захочет видеть ее тело… и тем более… целовать! Наверняка это какое-то новое лондонское извращение, известное только распутникам!

Но когда его губы завладели ее грудью, она потеряла способность логически мыслить. Он стал жадно сосать, и она обмякла, не в силах пошевелиться. И чем дольше он оставался там, тем больше она слабела, пока ноги и нижняя часть тела не превратились в вату, а сама она почти перестала дышать. И тряслась как в ознобе совершенно позорным образом.

В результате, когда он вынырнул из-под сорочки и стал поднимать ее дюйм за дюймом, гладя Генриетту по'ногам, она даже не протестовала. Позволила ему обнажить ноги, потому что была слишком занята, пытаясь справиться с разгоравшимся в животе огнем. И вместо того чтобы считать отданное в стирку белье, она хотела… коснуться его. Хуже того, ответить на поцелуи, лизать его золотистую кожу.

Потребовалась вся выдержка, чтобы не опуститься до самых глубин разврата. Вытянуть руки по бокам, хотя она положительно жаждала…

— Они выглядят совершенно одинаковыми, верно? — спросил он.

Генриетта подняла голову и обнаружила, что сорочка исчезла, должно быть, валяется на полу.

Муж стоял на коленях, оседлав мускулистыми загорелыми ногами ее белые бедра. И ласкал правое, словно хотел успокоить боль.

В голове Генриетты все смешалось. Он продолжал гладить ее, и эти простые движения создавали ощущение зияющей пустоты между ногами. Вялой, томной неспособности шевельнуться.

Поэтому она просто лежала, позволяя ему… делать все, что он хотел. Касаться ее плеча, осыпать поцелуями ребра, обводить языком пупок. Снова и снова проводить ладонью по ноге, и даже в своем ошеломленном состоянии она точно знала, чего он просит, поскольку жаждала того же.

Ноги раздвинулись словно сами собой, и она едва отметила его шепот: «Молодец, девочка», потому что он касался ее… там… и это было так хорошо, что она невольно выгнулась, задыхаясь и что-то несвязно выкрикивая.

Но он покинул ее… покинул.

Похоже, его очаровали ее волосы. Он водил ими по ее грудям, гладя соски, пока она не потребовала более решительного прикосновения. Проведя волосами по груди еще раз, он отстранился…

— Ты не можешь… — выдавила она потрясенно, но он уже не слушал. Возбуждение ее все росло, особенно когда он неожиданно нагнул голову и стал лизать ее, а потом теребить…

Она не помнила, как согнула ноги в коленях, и не думала о том, болит ли бедро (оно не болело), и просто оставалась в этом положении, не противясь и не возражая.

— Саймон, — простонала она, не сознавая, что впервые назвала его по имени. — Саймон, пожалуйста, пожалуйста…

Между ногами все росла болезненная пустота, а его поцелуи только разжигали огонь. Ее голод был так огромен, что она открыла глаза и обвила руками его шею. Он оперся на руки, нагнулся над ней, и она со смутным удивлением заметила, что он не выглядел сдержанным, ни в коем случае! Волосы растрепались, в глазах горело безумие.

— Моя жена, — хрипло прошептал он, но она ничего не слышала, потому что была слишком занята: терлась об него всем телом, как кошка, пытаясь излечить странную чесотку, которой до сей поры не болела. — Генриетта, проси меня, — сдавленно велел он, и на этот раз она поняла. — Проси меня, Генриетта.

Она заметила его потемневшие глаза, и в тот же момент он слегка дернулся наверх. Она стиснула его шею и выгнулась, наслаждаясь каждым мгновением.

— Пожалуйста, — безнадежно пробормотала она. — О Боже, пожалуйста.

— Пожалуйста? Чего ты хочешь?

Генриетта Маклеллан обладала немалым мужеством. Каждый день своей жизни ей приходилось сталкиваться с миром, знавшим о ее увечье. Она выстояла перед исполненными презрения дамами, а один раз едва не схватилась с каким-то деревенским пьяницей. Но все это было ничто по сравнению с тем моментом, когда она сняла руки с шеи мужа и потянулась вниз, к тому месту, где в живот упиралось его твердое естество.

— Дай мне это, Саймон, — попросила она прерывающимся от желания голосом. Его плоть пульсировала в ее маленькой ладони: горячая, гладкая, твердая. Генриетта поцеловала подбородок Дарби, затем его плечо и снова выгнулась. — Подари мне себя.

Ее рука разжалась, и Дарби наклонил голову для последнего, мучительно-сладкого поцелуя. И пока Генриетта дрожала в ожидании, вошел в нее одним длинным, мощным ударом, молясь о том, чтобы сохранить самообладание. Но Генриетта действительно оказалась девственной. Он наткнулся на преграду и замер.

И снова стал целовать нежные губы, распухшие от его поцелуев.

— Сейчас будет больно, — прошептал он.

Она что-то пробормотала, но не от боли, продолжая сжимать его предплечья так сильно, что утром у него наверняка окажутся синяки.

— Ну как ты, Генриетта? — спросил Дарби.

До этой ночи он никогда не заботился о том, что испытывает лежащая в его постели дама, если вид у нее при этом был достаточно удовлетворенным, но сейчас не отрывал взгляда от Генриетты, наслаждаясь жгучим желанием, исказившим ее лицо. Когда речь идет о его жене, он должен знать все.

Она открыла глаза, и то, что он заметил в них, буквально обдало его похотью. И поэтому он рванулся вперед, не дожидаясь ответа, поймал ее крик губами и ответил своим стоном. Оба некоторое время молчали, пока Дарби пытался свыкнуться со сладчайшим ощущением ее плоти, туго обхватившей его собственную.

— О Боже, Генриетта, ты бесподобна, — глухо выговорил он.

— А ты нет! — как всегда искренне выпалила она. Он невольно улыбнулся.

— Но…

Она слегка поерзала, и у него захватило дух.

— Возможно…

Он вышел и легко скользнул обратно. В самую ее сердцевину.

— Тебе нравится? — прошептал он, осыпая ее лицо легкими поцелуями.

Генриетта смутно сознавала, что он пытается чему-то ее научить. Но она едва успевала осознать, что происходит с ее телом при каждом его выпаде. И никак не могла назвать это наслаждением. Слишком изящное определение для чего-то такого буйного, неукротимого и неуправляемого. Такого всепоглощающего. Терзавшего ее желанием.

— Я хочу еще! — вскричала она, снова вцепившись в его предплечья. Но этого было недостаточно. Она провела пальцами по его спине, по железным бугрившимся мышцам, и потом… но что такое ягодицы по сравнению с тем, чего она уже коснулась? Они тоже были мускулистыми и тугими, и она сжала их и пробормотала что-то яростное, чтобы заставить мужа войти в нее еще глубже, погрузиться до конца.

Стоило ей коснуться его, как он задрожал. Генриетта вдруг осознала, что может заставить его стонать, гореть так же, как сама она.

Поэтому она притянула его к себе и выгибалась, пока не ощутила каждый дюйм его тела, пока жадная, зияющая в ней пустота не заполнилась им, пока ее руки не заполнились им, а сердце…

И сердце тоже.

Глава 37

В которой леди Роулингс вспоминает о том, что английским обществом правят порядочность, приличия и благородство

Он сидел у огня, затачивая какие-то садовые орудия, и, завидев ее, немедленно вскочил:

— Эсме!

— Ты знал, что моя подруга Генриетта вышла за Саймона Дарби? — спросила она, не здороваясь и садясь на грубо сколоченную скамью напротив него.

— Да, в деревне поговаривали о свадьбе, — осторожно заметил он, снова принимаясь за дело.

— Ты давно бывал на свадебной церемонии, Себастьян? Это так трогательно… — Она осеклась, прежде чем голос дрогнул. — Когда я выходила замуж за Майлза, совсем не слушала, что говорит священник. Помимо всего прочего, там есть строки насчет того, что брак является лекарством от греха и средством избежать… прелюбодеяния.