Страница 52 из 52
Сигурд торопился, говорил:
— Я хочу стать как все — и любить и страдать.
— Зачем же страдать? — удивилась Таня. — Это совсем лишнее. Я не хочу страдать.
Он благодарно коснулся ее плеч. Но ее куртка была с пропиткой и не проводила токи. Таня ничего не почувствовала, и даже маленькая лукавинка пришла к ней. Она улыбнулась глазами.
— Погасни, обращают внимание, — велела она. — Шеф мне говорил что-то о машине, чтобы стать как все, — солгала Таня. И прищурилась на Сигурда: скажет он ей правду или нет?
— Шеф лгал, мне не нужна машина. Я знаю, как могу уйти из этого мира. Мне нужно только собрать мои рассыпанные атомы. Пойдем-ка на луг.
«Он открытый… открытый… — думала Таня. — Но откуда он все это знает?»
— Как ты можешь знать? Ты пробовал? Тебе говорили?
— Я чувствую. И еще…
— Что? — быстро спросила Таня и глянула на него блеснувшим глазом.
— Я должен убить кого-нибудь…
— Что, что? Убить?.. Но зачем?.. Сумасшедший… Ну, ну, говори. — Ей было страшно и интересно.
— Убить кого-нибудь. Ну, птицу, или бабочку, или зверя. Войти и убить. Тогда двери, в которые они меня впускают, закроются. Да, здесь двери. Животные рвутся к нам, но не могут пройти, а мне они приоткрыли сияющий проем. Они мудрее, чем мы думаем. Я сейчас что сделаю? Видишь, ласточка? Я полетаю немного, а потом возьму и… ударю ее оземь.
Нет, ласточку жаль, она милая, красивая. Всех, всех их жаль. Вот что, я не был стрижом… Странно, ни разу… Нет, ласточка ближе и знакомей… И все будет кончено. Только быстрее, иначе не смогу. Ты подожди, я сейчас, сейчас приду.
Зеленел луг, поднимался вверх, ткался солнцем из трав и поздних одуванчиков.
Сигурд вошел в это сияние, растворился, скользнул к дальнему краю луга.
…Мне и тяжело и радостно — в одно время. Отчего здесь двойное ощущение, горе и радость?.. Радость? Ликование сейчас вредно, оно помешает. Итак, надо сказать себе: все кончено, не стану подниматься к облакам, жить в птицах, распускаться цветком, рычать добрым зверем.
…Ходят струи цветочных запахов. Тяжелые и сырые остаются внизу, вместе с запахами густых трав. Легкие же поднимаются вверх. Свободны легкие цветочные запахи! Солнце греет их, придает подвижность. Вон оно, сквозь дымку запахов проступает его голубой диск.
…Как все было в самый первый раз, в первое превращение?
Так было — после великолепной, ослепительной боли пришло удивительное ощущение. В нем оказалось множество переходных состояний. Тысячи! Они входят одно в другое, будто древние китайские безделушки, выточенные из слоновой кости… Нет, они были текучи. Тогда-то он и стал текуч и всепроникающ.
О солнце!.. Оно бушует, колеблется, гремит и вскидывается вверх. По нему бегут фиолетовые тени.
Лучи его сильные. Они давят, толкают, гонят. Стриж. Ты великолепен для воздушной акробатики.
А вот сокол-чеглок (и металлический звон его полета). Я не был в тебе, я не знаю тебя, а ты меня. Лети, сокол, гонись за добычей. А вот голубь, сильный дикий голубь.
Я не был тобой, я так и не познал до конца мук погибающей жертвы. Пролетает цапля, важная и огромная, как самолет. Я не был тобой, не был!
Я ничего, ничего не успел.
…Лети, лети, моя ласточка, лети быстрее. Вон дома, желтые хлеба, дороги. Ласточка, шевелит воздух твои перышки. Теперь вверх, еще, еще, еще выше — прямо в облака.
Они холодные и упругие… Ласточка, ласточка, лети стремительнее, меня скоро не будет. Не станет человека, проникшего в ваши тайны. Ласточка, лети, спеши вниз — там я стану прежним.
Ласточка, я убью тебя, потом в тысячах опытов я убью тысячу загадок вашей жизни.
Ласточка, ласточка!.. Я ударюсь тобой о землю, ударюсь и встану с земли человеком, как все. Я люблю ее. Прости, прости меня, ласточка…
Черный вихорок метался в воздухе. Он то уходил вверх, в тяжелые, мокрые тучи, к пронзившему их острию города, то кидался к ногам, и Таня вскрикивала. Ей было страшно.
Вот Сигурд пронесся между высоковольтными проводами, вот кинулся к ней, скользнул над плечом, обвеял крылышками. «Как он может любить меня? Что я дам взамен? А если это мечта, если ошибка? Или он, став простым и обычным, не удержит моей любви?»
Сигурд взлетел и вдруг понесся с щебетом — ниже, ниже, ниже. В землю, косо, направлял он птичье тельце. Сейчас ударится! Сейчас!
— А-а-а-а! — закричала Таня.
Но Сигурд скользнул мимо и вдруг схватил большую муху, все присаживавшуюся на Танино платье. Резкий, металлический щебет оглушил Таню, полыхнул железной синевой, и Сигурд унесся в облака… Исчез…
Мошки жгли ноги и сгущались облачком вокруг глаз. Таня вытерла платком свои щеки, потом и глаза — сухие, обожженные. Горело ее лицо, горели верхние ободочки ушей, плавилось что-то в груди. «Идти, идти отсюда, идти домой, скорее». Пришла. Остановилась у калитки. Стояла долго, не решаясь войти и не веря себе.
Глаза ее все искали ласточку, сердце щемило и жгло.
Таня слышала — за десять домов отсюда Владимир играл на гитаре, терзал инструмент. Пролетали выпущенные им ноты — тяжелые и черные, как грачи.
Таня видела — повяли, обвисли вьюнки и цветные фасоли, затягивавшие все лето калитку и веранду. В тучах, шедших одна за другой из-за крыши их дома, сидела хмурая непогода осени. И по-августовски прохладно. Все, все холодное — травы, стареющие цветы, доски калитки.
Близится осень. Деревья никли ветвями, листья уже падали вниз по одному, долго кружась.
Таня видела — бабушка в пуховой шали, повязанной крест-накрест, пила чай на веранде, сидя рядом с попыхивающим самоваром.
— Осень… — шептала Таня. — Наступает осень, за ней придет первый снег, а там и зима. И… снова придет весна, и будет лето другое и другой сон.
Я тоже стану другая, и он вернется ко мне другим.