Страница 38 из 46
Сначала он выступал, так сказать, в классической манере, а теперь опустился до эстрады. Вечерами он принимался шуметь, трещать, подобно плохому радиоприемнику, сквозь этот треск слышались обрывки всяких дрянных песенок, и однажды целиком исполнил «Мой Котя». А позже он стал ругаться. Зашел я в подвал как-то под вечер и вдруг слышу: «Прохвост! Ты ж целый день ничего не делаешь». Мне показалось, что это мой собственный внутренний голос, я уже вознамерился протестовать, но тут со стороны шлифовального станка прозвучало ироническое: «Много ты понимаешь». И так далее. Короче говоря, где-то разыгрывался скандальчик, и феоназ его передавал непосредственно. Скоро мы убедились, что это было гораздо интереснее, чем радиоприем. В зависимости от состояния среды над Землей, от суммы радиации и поведения магнитного поля феоназ каким-то удивительным образом настраивался транслировать звуковую обстановку определенной точки на поверхности нашей планеты, отсекая фон, выступая в качестве и преобразователя и усилителя.
Теперь в подвале раздавалось спокойное мурлыканье домохозяйки, которая, поставив суп на электроплиту, гладит рубашку мужа, шепот влюбленных, отрывок публичного выступления с бесконечными «Позвольте мне…», быстрый разговор двух девчушек, почти целиком состоящий из восклицаний-вопросов: «А что он сказал?.. А ты что сказала?» Целыми часами можно было слушать человеческую речь, слова и фразы на разных языках, по большей части непонятные, но постоянно вполне отчетливые. Иногда над ящиками с хламом витал страстный по содержанию монолог мужчины, но тон показывал заученность, чувствовалось, что это выговаривается не впервые, — мы могли себе представить глупое сердечко, принимающее все это за чистую монету. А порой где-то в другом месте два-три слова, имеющие отношение к чему-нибудь совсем обыденному, выдавали такую нежность, что пронзало насквозь… Впрочем, пронзало не всех. Копс, напротив, ужасно огорчался из-за болтливости кристалла. Он видел в этом что-то несолидное, лишающее его звания серьезного мастера, и боялся, что разговорчивую линзу не возьмут для того самого двухрядного модификатора. Поэтому он не остановился на эпохе эстрадных увлечений кристалла (что сделал бы любой на его месте), продолжал снимать слой за слоем и добился наконец того, что феоназ действительно умолк. Однако, потеряв голос, кристалл начал терять и оптические свойства. Он постепенно делался дымчатым, а еще через какое-то время стал синевато-белым, вроде тоненького слоя кумыса, если его налить на темный стол.
Такая линза наверху тоже не была нужна, но Копс, привыкший к изменениям, рассчитывал на новые неожиданности. У него к станку теперь был приспособлен оптический измеритель на ободе, он с помощью светового зайчика проверял гладкость поверхности и продолжал шлифовать. И вот в один прекрасный день, когда Копс отодвинул в сторону измеритель и попробовал прикоснуться к линзе, то вместо того, чтобы встретиться с отполированной твердостью, его пальцы провалились в ничто. Пальцы провалились, и их кончики одновременно вылезли, но не с противоположной стороны линзы, которая была Копсу не видна, не насквозь, как можно было бы ожидать, а тут же, на этой же поверхности, навстречу ему. Они вылезли недалеко от центра и симметрично к тому месту, где он их сунул. Кончики пальцев как бы выплыли из синевато-белой непрозрачной массы, вынырнули там — причем ровно настолько, насколько кисть вошла здесь. Копс, по его рассказу, был так ошеломлен, что автоматически двинул руку дальше, и с той стороны от центра она вылезла больше опять-таки навстречу ему. Как глубоко он погружал, так много там высовывалось. И он сразу узнал, что это именно его рука, потому что пальцы были запачканы мастикой, а рукав кремовой рубашки довольно-таки захватан. Тогда он испугался, вынул руку из кристалла — там кисть тоже соответственно убралась, отошел и принялся тыкать в кристалл разными палками. За этим занятием мы его и застали…
Краснолицый умолк и посмотрел в окно, выходившее прямо на тротуар. Там маячила фигура его юного спутника, который, уже нагулявшись, стоял теперь, опираясь спиной о рекламную тумбу.
— Подождите, я сейчас.
Он встал и побрел к двери. Пиджак покрывал его широкие покатые плечи, как попона покрывает спину слона зимой где-нибудь в сибирском заповеднике. Он вышел из зала на улицу и тотчас появился в окне, возле юнца. Двое заговорили, потом краснолицый достал кошелек. Все было так близко, что я даже видел, как он шепчет про себя, пересчитывая мелочь, поднимает глаза к небу и думает. Наконец он сунул деньги юнцу. Тот пошел было прочь, но краснолицый вернул его, что-то сказал и погрозил пальцем.
В зале, усевшись за столик, он объяснил:
— Дал ему, чтоб сходил пообедать. Но никогда не знаешь точно. Может пойти в кино или все пустить на мороженое. Просто глаз нельзя спускать… Так на чем мы остановились? На эффекте феоназа, да? Итак, попробуйте вообразить себе картину. Мы, то есть толстый логоритмист с четвертого этажа, молодой астрофизик, только вернувшийся с Урана, и я, входим в подвал. Перед нами Копс, встрепанный, взволнованный, со стойкой от штатива в руке. Он подзывает нас, сует стойку в кристалл, и она вылезает тут же, на этой же стороне линзы, под тем же углом к поверхности, но направленная наоборот. И поскольку стойка на всем протяжении одинакова, а погрузил ее Копс наполовину, то вылезший конец кажется зеркальным отражением того, что остался в руке Копса. Как будто линзу по вертикали перегораживает зеркало. Но странное, конечно, потому, что нет руки Копса, его самого, да и нас. Проворный астрофизик кидается за линзу, но там ничего. Я хочу пощупать поверхность кристалла, но пальцы уходят в молочный туман. Погружаю руку по локоть, и она там вылезает до локтя. Причем я совал так, что ладонь была повернута от меня, а там она обращена ко мне. Шевелю пальцами, там они шевелятся. Логоритмист берет «ту» руку — я чувствую прикосновение. Я жму, он вскрикивает. А выглядит это так, будто кто-то здесь отрезал мою кисть по запястье и местом отреза прикрепил к поверхности линзы там. Я начинаю двигать руку от центра все так же погруженной, и там кисть движется от центра дальше. Вот рука и ее кисть уже разошлись на два метра, но все функции сохраняются. Пытаюсь вывести руку на самый край линзы, однако это не удается, ибо мешает какая-то сила… Логоритмист берет гаечный ключ, швыряет его в линзу. Ключ проваливается, исчезает, как в воде, тотчас выныривает с другой стороны от центра, симметрично, и падает у наших ног. Копс поднимает пистолет для забивки гвоздей в бетон и стреляет. Гвоздь скрывается в кристалле, тут же вылетает и сбивает шляпу с астрофизика. Как будто внутри линзы действует устройство, принимающее и поворачивающее все назад. Мы поднимаем здоровенную водопроводную трубу, как пушку, начинаем вдвигать ее в феоназ. По всем законам божеским и человеческим она должна бы пронзить кристалл насквозь и упереться в стенку. Так нет же! Труба входит в этот кумыс без всякого сопротивления, вот уже скрылось метра два, никакой стенки мы не чувствуем, а три метра трубы вылезло нам навстречу. Собирается еще народ, все, конечно, удивляются, но не очень. И вы знаете, почему не очень?
— Естественно, знаю, — сказал я. — Потому что я сам мог бы…
— Вот именно. Потому что у каждого своих чудес хватает. На пятнадцатом этаже в институте заняты этой самой дисперсной левитацией, на двадцать пятом сидит завороженная дева, взглядом передвигая гири, и лаборатория телебоционных уравнений тоже каждый день подкидывает что-нибудь новенькое. Сами понимаете, как у нас. К вам может приставать тип, который действительно изобрел Вечный Двигатель, готов его продемонстрировать, и вы согласитесь его выслушать, только если будете уверены, что он пойдет на то, чтоб познакомиться с созданным вами Постоянным Тормозителем. Никого ничем не пронять. Иногда задумаешься и просто грустно делается — для чего живем? Человек лет тридцать может убить на изобретение, потом является кто-нибудь с более сенсационным открытием, и все прежнее — как в яму. В результате народ стал какой-то ожесточенный, нет простого любопытства, не говоря уж о дружеском участии. В мое время, то есть когда я был молод, было не так. Мы тогда умудрялись побыть просто людьми, интересовались чем-то, кроме своего собственного дела. Но теперь это исчезает.