Страница 102 из 113
(О, я бы ее убила!) И кажется даже, что когда он умер и его везли на кладбище, она —
За гробом шла — и хохотала!
Но, может быть, это я уж сама выдумала, чтобы еще больше ее ненавидеть, потому что я такого никогда не видела: чтобы за гробом шли — и хохотали, — а вы?
Но вы, может быть, думаете, это — плохие? Тогда слушайте. О, Господи, забыла! забыла! забыла! забыла, как начинается, только помню — как кончается!
Тут она их обоих убивает, и вот, в последнем куплете, сестра лежит с оскаленным страшным лицом, а — граф был демонски-хорош!
А «бледно-палевую розу» — знаете? Он встречает ее в парке, а может быть в церкви, и ей шестнадцать лет, и она в белом платье…
Потом она, конечно, пускается в разврат, и он встречает ее в ресторане, с военными, и вдруг она его видит!
А потом она умерла, Марина, и лежит в гробу, и он подходит к гробу, и видит:
Дрожала, понимаете, на недышащей груди! А — безумно люблю: и толпу детей, и его подозрительные отрады, и бледно-палевую розу, и могилу.
Но это еще не все, Марина. Это еще — как-то — сносно, потому что, все-таки — грустно. А есть совсем глупости, которые я безумно люблю. Вы это знаете?
Вот и вся — женская жизнь!
А это вы знаете?
Я:
Сонечка:
— Любить — полюбить — разве это стихи, Марина? Так и я могу. А я и перо вижу — непременно гусиное, все изгрызанное, а собачка, Марина, с вьющимися ушами, серебряно-шоколадная, с вот-вот заплачущими глазами: у меня самой бывают такие глаза.
Теперь, Марина, на прощание, мои самые любимые. Я — сериозно говорю. (С вызовом:) — Лю-би-ме-е ваших.
Нет, Марина! не могу! я это вам — спою!
(Вскакивает, заносит голову и поет то же самое. Потом, подойдя и становясь надо мной:)
— Теперь скажите, Марина, вы это — понимаете? Меня, такую, можете любить? Потому что это мои самые любимые стихи. Потому что это (закрытые глаза) просто — блаженство. (Речитативом, как спящая:) — Шар — в синеве — крутится, воздушный шар Монгольфьер, в сетке из синего шелку, а сам — голубой, и небо — голубое, и тот на него смотрит и безумно боится, чтобы он не улетел совсем! А шар от взгляда начинает еще больше вертеться и вот-вот упадет, и все монгольфьеры погибнут! И в это время, пользуясь тем, что тот занят шаром…
Ка-ва-лер ба-рыш-ню хочет украсть!
Что к этому прибавить?
— А вот еще это, Сонечка:
Всё тут вам, кроме барышни — и шара. Но шар, Сонечка, — земной, а от барышни он — идет. Она уже позади, кончилась. Он ее уже украл и потом увидел, что — незачем было.
Сонечка, ревниво:
— Почему?
Я:
— А потому, что это был — поэт, которому не нужно было украсть, чтобы иметь. Не нужно было — иметь.
— А если бы это я была — он бы тоже ушел?
— Нет, Сонечка.
__________
— О, Марина! Как я люблю боль! Даже — простую головную! Потому что зубной я не знаю, у меня никогда не болели зубы, и я иногда плакать готова, что у меня никогда не болели зубы, — говорят, такая чу-удная боль: ну-удная!
— Сонечка, вы просто с ума сошли! Тьфу, тьфу не сглазить, чертовка! Вы Malibran знаете?
— Нет.
— Певица.
— Она умерла?
— Около ста лет назад, и молодая. Ну, вот Мюссе написал ей стихи «Stances à la Malibran»[189] — слушайте:
(И меняя на Сонечку некоторые слова:)
…Странные есть совпадения. Нынешним летом 1937 года, на океане, в полный разгар Сонечкиного писания, я взяла в местной лавке «Souvenirs», одновременно и библиотеке, годовой том журнала «Lectures» — 1867 года — и первое, что я увидела: Ernest Legouve «Soixante ans de souvenirs — La Malibran» (о которой я до этого ничего не знала, кроме стихов Мюссе).
«Quoi qu'elle tût l’image même de la vie et que l’enchantement pût passer pour un des traits dominants de son caractère, l’idée de la mort lui était toujours présente. Elle disait toujours qu'elle mourrait jeune. Parfois comme si elle eût senti tout à coup je ne sais quel souffle glacè, comme si l’ombre de l’autre monde se fût projetée dans son âme, elle tombait dans d’affreux accès de mélancolie et son coeur se noyait dans un deluge de larmes. J’ài là sous les yeux ces mots écrits de sa main: — Venez me voir tout de suite! J'étouffe de sanglots! Toutes les idées funébres sont à mon chevet et la mort — à leur tête…»[191]
Чтó это, как не живая Сонечкина «записочка»?
__________
Встречи были — каждый вечер, без уговора. Приходили они врозь и в разное время, из разных театров, из разных жизней. И всегда Сонечка хотела — еще остаться, последняя остаться, но так как это было бы — не идти домой с Володей, я всякий раз на совместном уходе — настаивала.
189
«Стансы Малибран»
190
Разве не знала ты, неосторожная актриса,
Что от исступленных криков, которые выходили из твоего сердца,
Твои исхудалые щеки запылают еще ярче?
Разве не знала ты, что, касаясь воспаленно чела,
Твоя рука с каждым днем становилась все горячее
И что любить страдание — значит искушать Бога? (фр.)
191
Эрнст Легуве. «Шестьдесят лет воспоминаний — Малибран». «Несмотря на то, что сама она была воплощенная жизнь и одной из главных черт ее характера было очарование, — ее никогда не покидала мысль о смерти. Она всегда говорила, что умрет молодой. Порой, словно ощущая некое леденящее дуновение и чувствуя, как тень иного мира прикасается к ее душе, она впадала в ужасную меланхолию, сердце ее тонуло в потоке слез. У меня перед глазами стоят сейчас слова, написанные ее рукой: „Приходите ко мне немедленно! Я задыхаюсь от рыданий! Все мрачные видения столпились у моего изголовья и смерть — впереди всех…“» (фр.).