Страница 8 из 44
Оглянувшись назад, мы увидели, что наша карета остановилась и Патричио усиленно машет нам руками. Два мула, совсем загнанные за последние два дня, отказывались идти дальше. Их плечи были стерты в кровь постромками. Эскадрон рассыпался во все стороны в поисках мулов. Вскоре кавалеристы вернулись, гоня перед собою двух красавцев, никогда еще не ходивших в упряжке. Как только мулы почуяли карету, они сделали отчаянную попытку вырваться на свободу. И тут все кавалеристы вспомнили прошлое и мгновенно превратились в вакеро. Это была чудесная картина: кольцами, словно змеи, замелькали в воздухе лассо, маленькие лошади крепко упирались в землю всеми четырьмя ногами, чтобы удержать несущегося во всю прыть мула. Но это были не мулы, а черти. Раз за разом они обрывали волосяные веревки и даже бросили двух всадников на землю вместе с конями. На выручку поспешил Пабло. Вскочив на лошадь Сабаса, он вонзил ей шпоры в бока и погнался за мулом. В три минуты он набросил ему лассо на ногу, повалил на землю и крепко связал. Затем он с такой же быстротой расправился и с другими. Недаром Пабло в двадцать шесть лет был уже лейтенант-полковником. Он не только умел сражаться лучше других, но и верхом ездил лучше, и лассо бросал и стрелял лучше, и дрова рубил лучше, и танцевал лучше.
Мулов со связанными ногами подтащили к карете и, несмотря на их неистовое сопротивление, впрягли лежачих. Когда все было готово, Патричио взобрался на козлы, схватил кнут и крикнул, чтобы все отошли в сторону. Дикие животные вскочили на ноги и принялись, визжа, бить задом. Патричио, заглушая весь шум, щелкал кнутом и кричал: «Andale! hijos de]a Gran'Ch!..»[38] Мулы наконец рванулись вперед и понеслись по оврагу с быстротой курьерского поезда. Вскоре карета скрылась из виду за облаком пыли, и мы только через несколько часов увидели ее снова – далеко впереди она взбиралась на холм…
Панчито еще не исполнилось двенадцати лет, но он уже был настоящим кавалеристом, имел свою винтовку, которую с трудом поднимал, и лошадь, на которую его всегда подсаживали. Его закадычным другом был Викто-риано, четырнадцатилетний ветеран. В эскадроне было еще семеро кавалеристов моложе семнадцати лет, а также хмурая, похожая па индианку женщина, перепоясанная двумя патронными лептами. Она ездила верхом наравне с мужчинами и спала вместе с ними в бараках.
– Почему вы пошли воевать? – спросил я ее.
Она кивнула в сторону суровой фигуры Хулиана Рейеса.
– Потому что он пошел, – сказала она. – Кто стоит под хорошим деревом, того защищает хорошая тень.
– Хороший петух будет кукарекать в каком угодно курятнике, – заметил Исидро.
– Попугай весь зеленый, от головы до хвоста, – добавил еще кто-то.
– Лица мы видим, но сердец постигнуть не можем, – сентиментально резюмировал Хосе.
В полдень мы поймали быка и тотчас закололи его; раскладывать костер было некогда, и мы отрезали куски мяса от туши и ели сырым.
– Oiga, мистер! – закричал Хосе. – А американские солдаты едят сырое мясо?
– А это хорошо для солдат. В походе у нас нет времени готовить, и мы едим carne cruda.[39] Оно придает храбрости.
К вечеру мы догнали карету, пересекли вместе с пей русло высохшей речки и подъехали к асиенде Ла-Сарка. В отличие от асиенды Ла-Мимбрера, Каса-Гранде стоит здесь на ровном месте, а хижины пеонов тянутся по обе его стороны. Перед Каса-Гранде расстилается двадцать миль голой пустыни, где нет даже чапарраля. Генерал Че Че Кампа побывал и здесь: от господского дома остались только обуглившиеся руины.
Глава V
Белые ночи в Сарке
Я, конечно, расположился на ночлег вместе с солдатами. И здесь я хочу упомянуть об одном факте. Американцы считают мексиканцев в высшей степени нечестным народом, и мне говорили, что у меня в первый же день украдут мою походную сумку со всеми вещами. Но вот уже две недели я жил среди самых отчаянных головорезов, подобных которым трудно было найти во всей мексиканской армии. Они были совершенно невежественны, не признавали никакой дисциплины. Почти все они ненавидели гринго. Им уже полтора месяца не выплачивали жалованья, и многие из них были настолько бедны, что не могли купить себе ни сандалий, ни серапе. А я был чужой, хорошо одет и невооружен. При мне было сто пятьдесят песо, которые я на глазах у всех клал себе под подушку, когда ложился спать. И у меня ни разу ничего не пропало. И даже больше – мне не разрешали платить. И хотя у них не было денег, а табак считался драгоценностью, compañeros снабжали меня всяческим куревом. А любая моя попытка заплатить воспринималась как оскорбление. И мне было разрешено только нанять музыкантов для baile.
Мы с Хуаном Санчесом давно уже завернулись в наши одеяла, а музыка и громкие возгласы танцующих по-прежнему не затихали. Была, должно быть, уже полночь, когда кто-то открыл дверь и закричал:
– Мистер! Oiga, мистер! Вы спите? Идемте танцевать! Arriba! Andale![40]
– Я хочу спать! – ответил я.
После некоторого пререкания посланный ушел, но минут через десять вернулся.
– Капитан Фернандо приказывает вам явиться немедленно. «Vamonos!»[41]
Теперь проснулись и остальные.
– Идите плясать, мистер! – кричали они.
Хуан Санчес уже натягивал сапоги.
– Мы идем, – сказал он. – Мистер будет танцевать! Капитан приказывает. Идемте, мистер!
– Я пойду, если пойдет весь эскадрон, – сказал я. Мои слова были встречены дружными воплями и хохотом. Все начали одеваться.
Всей толпой, человек в двадцать, мы подошли к дому. Пеоны, сгрудившиеся у дверей и окон, расступились, чтобы дать нам дорогу.
– Мистер! – слышались крики. – Мистер будет плясать!
Капитан Фернандо обхватил меня за плечи и закричал:
– Пришел, пришел, compañero! Давай танцуй! Давай, давай! Сейчас сыграют хоту!
– Но я ведь не умею танцевать хоту!
Патричио, весь раскрасневшись и тяжело дыша, схватил меня за руку:
– Идемте! Это нетрудно. Я познакомлю вас с лучшей девушкой в Сарке!
Мне ничего больше не оставалось. Окно было залеплено любопытными, человек сто толпились у дверей. Танцы были устроены в хижине пеона – обыкновенная выбеленная комната с неровным земляным полом. Две свечи освещали музыкантов. Раздались звуки «Puantes a Chihuahua».[42] Наступила тишина, полная затаенных усмешек. Я обнял девушку и начал с ней ходить вокруг комнаты, что всегда предшествует танцам. Мы неловко провальсировали с ней минуты две, как вдруг раздались крики:
– Ого! Ого! Пора!
– Что нужно делать теперь?
– Vuelta![43] Vuelta! Отпусти ее! – оглушительно кричали все.
– Я ведь не умею.
– Этот дурак не умеет танцевать! – взвизгнул кто-то. Другой затянул насмешливую песенку:
Вдруг на средину пола выскочил Патричио, а за ним – Сабас, и каждый выхватил себе партнершу из ряда женщин, сидевших в одном конце комнаты. И когда я отвел свою даму на место, они начали выделывать «vueltas». Сделав несколько па вальса, мужчина завертелся один, отступив от девушки, закрыв лицо одной рукой и щелкая пальцами другой; девушка, упершись одной рукой в бок, приплясывая, шла за ним. Они подходили друг к другу, отступали, кружились. Все девушки были коренасты и неуклюжи, с тупыми лицами и плечами, сгорбленными от вечной стирки и перемалывания кукурузы. Некоторые мужчины были обуты в сапоги, другие – босы, почти при всех были револьверы и патронные ленты, а у некоторых за плечами висели винтовки.
38
Пошли, пошли! Сукины дети!., (ucn.)
39
Сырое мясо.
40
Поднимайтесь! (ucn.)
41
Идем! (исп.)
42
«Мосты в Чиуауа» (исп.).
43
Поворот (исп.).