Страница 44 из 74
Мы наспех варили и проглатывали пищу, ропща на каждую минуту, задерживавшую работу. Ночью мы часто были слишком утомлены, чтобы раздеться. Мы перестали заботиться о чистоте и пренебрегали собой. Мы беспрестанно говорили о результатах дневного исследования и о возможностях завтрашнего. Несомненно, мы скоро откроем россыпи.
― Подождите немного.
Наконец в один полдень случилось нечто. Избранником был Джим. Около трех часов он подал сигнал к подъему и появился, держа в руках драгу с грязью.
― Позови остальных, ― сказал он.
Мы столпились все вместе в маленькой хижине, пока Джим промывал песок в снежной воде, растопленной на нашей печке. Я никогда не забуду, с каким нетерпением мы следили за песком и за проворными ловкими движениями старика. Наконец мы увидели в грязной воде желтые блики. Дрожь радости и надежды пробежала в нас. Наконец мы добыли эту штуку, великую штуку!
― Поторопись, Джим, ― сказал я, ― или я умру от неизвестности.
Он терпеливо продолжал свое дело. Наконец на дне таза мы увидели то, что показалась нам слаще, чем женщине вид ее первенца. Оно лежало перед нами ― блестящее сверкающее золото, прекрасное золото, проклятое золото, золото в самородках.
― Теперь, ребята, вы можете порадоваться, ― сказал Джим спокойно, ― потому что там внизу, в штольне, есть великое множество таких драг.
Но мы совсем не чувствовали ликования. Что приключилось с нами? Когда счастье, к которому мы так горячо стремились наконец пришло, мы не встретили его даже весельем. О, мы были мучительно молчаливы!
Мы торжественно пожали друг другу руки.
Глава XVIII
― Теперь взвесим это, ― сказал Блудный Сын.
Мы высыпали песок на чашку крошечных весов. Там оказалось девяносто пять долларов.
Это было хорошее начало, и нами овладело безумное желание, поскорее спуститься вниз в штольню. Я пополз вдоль туннеля. Там, на его поверхности, я увидел блестевшее золото, и чем дольше я смотрел, тем казалось больше видел его. Оно было там в изобилии, изобилии. Я вырыл и протер самородок величиной с большой лесной орех. Таких там было множество. Да, это были россыпи. Вопрос был в том, как велики они? Полукровка скоро разрешил наши терзания по этому поводу.
― Нужно предположить, что россыпи тянутся от того места, где я впервые нашел золото, до того, где мы теперь открыли его. Уж одно это сулит порядочный заработок для каждого из нас. Знаете, ребята, если бы покрыли все это расстояние золотыми монетами в двадцать долларов на шесть футов в ширину и уложили бы их вплотную, я не променял бы на них нашу прибыль с этого кусочка земли. Я уже вижу большую красивую ферму в Манитобе на свою долю и рабочих, помогающих работать на паях. Единственное, что у меня стоит поперек горла, это пятьдесят процентов Компании.
― Ладно, мы не можем брыкаться теперь, ― сказал я. ― Если бы они не наживались на этом, мы никогда не получили бы участка. Черт! В каком они будут отчаянии.
Как и следовало ожидать, новость распространилась через несколько дней, и директор спешно примчался.
― Вы, кажется, открыли богатые россыпи, братцы?
― Такие богатые, что нам, кажется, нужно будет прибавлять песок с берега перед промывкой, ― сказал Блудный Сын.
― Не может быть! Мне придется поставить своего человека на участке, чтобы следить за нашими интересами.
― Прекрасно, это будет славное дельце для вас.
― Да, но оно было бы еще лучше, если бы мы разрабатывали участок сами. Во всяком случае, вы, ребята, заслуживаете вашей удачи.
― Алло, черт!
Обернувшись, директор увидел Полукровку. Он издал долгий свист и удалился с задумчивым видом.
Мы удвоили энергию и снова взялись за тяжелый беспрерывный круг работ. Однако теперь разница была большая. Каждое ведро грязи увеличивало количество денег в наших карманах, каждый удар мотыги означал лишний доллар.
Не то, чтобы это все было так же обильно, как первая пригоршня, которую мы извлекли. Это были колеблющиеся, приводящие в тупик россыпи. Один день превосходил богатством наши мечты, а другой оказывался слишком беден, чтобы оправдать нашу работу. Мы колебались на маятнике надежды и отчаяния. Быть может, это-то и придавало нам еще больше возбуждения, подстрекая нас со сверхъестественной силой. Мы беспрерывно проклинали примитивный метод добывания золота, при котором каждое ведро грязи доставалось ценой бесконечного труда.
С каждым днем обе наши кучи увеличивались, ибо мы нашли уже россыпи и в другой шахте, а вместе с ними вырастали и наши уверенность и возбуждение.
Когда я оглядываюсь назад, мне все кажется, что в этих сумеречных днях таились какие-то чары, что-то непостижимое, какая-то нереальность, смутность, как в страшном лихорадочном сне. За три месяца я не видел в зеркале своего лица. Не то, чтобы мне хотелось этого, но я упомянул об этом в доказательство, как мало мы думали о самих себе.
Точно также у меня никогда не было минуты времени, чтобы разглядеть в зеркале сознания свое внутреннее я. Кончился умственный анализ, долгие часы самосозерцания, разговоры tete a tete с душой Временами мне казалось, что я утратил свое тождество. Я был рабом гения золота, освобождающим его из темницы замерзших недр земли. Я был автоматом, вертящим ручку в морозной тишине долгой, долгой ночи. Это была жизнь принудительно внешняя и теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что я никогда не переживал ее. Я как будто гляжу в длинную трубу и вижу маленькую машину-человека, носящего мой внешний облик, терпеливо, устало, упорно вертящего ручку ворота в ясном пронизывающем холоде тех мрачных безмолвных дней.
Я сказал «носящего мой внешний облик», и, однако, я иногда задумываюсь даже над тем, похоже ли хоть немного на меня это грубо обросшее бородой существо в тяжелой шерстяной одежде? Я носил толстые свитеры, непромокаемые панталоны, грубые немецкие чулки и мокасины. От частого отмораживания мои щеки покрылись язвами. Я был отчаянно худ, и глаза мои приобрели дикое выражение, благодаря расширенным от долгой темноты зрачками. Да, морально и физически я был так же мало самим собой, как каторжник, влачащий свое существование в гнусных условиях темницы.
Дни удлинялись чудесным образом. Мы отметили это с притуплённой радостью. Это означало ― больше света, больше времени, больше песка в насыпях. Вскоре от десяти часов работы мы перешли к двенадцати, четырнадцати и, наконец, шестнадцати и напряжение это истощало нас, превращая нас в кожу и кости.
Мы все чувствовали себя несчастными, переутомленными, истощенными, и Блудный Сын только выразил общую нужду, заметив однажды:
― Кажется, мне придется уйти на пару дней. Мои зубы держатся на ниточке, и я собираюсь в город, чтобы зайти к дантисту.
― Дайте-ка мне взглянуть на них, ― сказал Полукровка. Он посмотрел. Десны распухли и имели нездоровый вид.
― Это цинга, дружище. Еще немного и вы начнете выплевывать зубы, как апельсиновые корочки; ваши ноги почернеют и, когда вы сотрете себе палец до кости, дыра не заживет. Вы сгниете, потом омертвеете и умрете. Но это самая легкая болезнь для лечения. Ничто гак не поддается уходу.
Он приготовил большое количество настоев из зеленых шишек канадской сосны, который мы все начали принимать, и через несколько дней Блудный Сын снова был в состоянии работать.
Стояла половина марта, когда мы закончили разработку участка. Мы славно потрудились; результаты были, может быть, и не совсем так хороши, как мы надеялись, но все же блестящи. Никогда люди не работали усердней, никогда так не боролись за успех. Перед нами были две насыпи ― пирамиды пропитанной золотом грязи, о ценности которых мы могли только догадываться. Мы вырвали наши сокровища из когтей вечного холода. Теперь оставалось только, ― о, сладость этой мысли, ― собрать жатву наших трудов.