Страница 4 из 11
Пророк Достоевского – отнюдь не проповедник и не учитель, а трагический одиночка, сновидец и мученик, до которого действительность доходит лишь болезненно-острыми уколами. Он, по мысли Анненского, ближе всего подходит к представлению о поэзии. Он не властен, а отдан во власть. Как и библейский пророк, поэт – это пассивная форма гения, он одержим и жертвенен. И поэзия насыщена самым заправским и подлинным страданием. Потому что это – условие постижение истины. И Толстой, и Достоевский были того единого мнения, что только страданием и свершается человеческое существование. Поэт такой же жгучий глагол, как и Грант. Здесь, говоря языком средневековой теологии, замолкает человеческий vox, уступая свое право божественному Verbum.
Я бы (очень условно) выделил два типа наших отношений с текстом (заметьте – я говорю именно о наших отношениях, а не о самом тексте). Первый – это “темный лес”, когда читаешь стих – ни черта не понятно, ну то есть вообще ничего, мрак. Второй тип – “ясная поляна”, когда читаешь и кажется, что дело яснее ясного, а если что и не прояснено в стихотворении до конца, то в будущем простым и непрерывным наращиванием наших знаний, конечно прояснится.
Сначала “темный лес” – стихотворение Бориса Пастернака “Сумерки… словно оруженосцы роз…”:
Ничего не понятно. Увы, к подавляющему числу текстов начала прошлого века мы просто не можем подступиться, абсолютно не понимая, о чем идет речь. А такого рода тексты, как дантовские души, заточенные в деревья, взвывают к нам, требуют высвобождения смысла. Жажда интерпретации владеет самой идеей текста. И здесь мы как интерпретаторы – какая-то существенная часть самого произведения. Без нас оно умирает. В старину было поверье, что гриб перестает расти, если на него взглянуть. А текст – это такой гриб, который растет только если на него смотрят. Вы резонно возразите: да, но мы совсем не знаем Пастернака! Вот если бы мы почитали стихи, пораскинули бы мозгами над тем, как он жил, как творчески начинал и развивался, тогда, может быть, подступились бы и к этому тексту. Не тут-то было.
Что вы думаете об этом стихотворении?
Константин Локс, друг Пастернака с университетских лет, в своей мемуарной “Повести об одном десятилетии (1907-1917)” подробно рассказал о своем понимании этого текста. Приведем его разбор полностью, так как, во-первых, он красив, во-вторых – бросает всем нам вызов:
« Не знаю, сразу ли доступен читателю глубоко скрытый эротический смысл этого стихотворения, раскрывающийся в двух последних строфах. Приступ к эротической теме дается в первых двух строфах сразу поражающих смещением, очень смелым и необычным, смысла слова “сумерки”, обозначающим неясный наплыв эротической темы…
Мужской образ оруженосцев и менестреля дается в отождествлении с сумерками – ключом необычного отождествления является слово “печаль”. Неясной, но понятной как эротическая неуверенность, звучит вторая строфа… Ключом к этой строфе являются слова – “извивы, откос, опоздав”. Эти слова знаменуют эротическую неуверенность и естественно связываются со словом “печаль” первой строфы. С третьей строфы тема начинает приобретать более ясный характер, в, казалось бы, ничем не оправданном, но ясном переходе к образу “двух иноходцев”… Эротическая неуверенность подчеркивается словом “иноходец”. “На одном только вечер рьяней” – обозначает страсть, явно выраженную у одного и очевидно менее сильную у другого – другой.
Слово “тусклый” связывается с “печалью”, “извивами”, “откосом”. Четвертая строфа разрешает тему до полной ясности… Эротическая неуверенность или неудача определяется словом “полынь”, ее “топчут”, и она “тушит”. Необычное “вспышка копыт” символизирует страсть, достигающую кульминации в словах “глубже во тьму”, неудача – в словах “тушит полынь сердцебиение тел их”.
Таким образом, для выражения длительной и неудачной любви-страсти понадобилось совершенно необычное по своей образной структуре стихотворение. Никто не может разгадать пути воображения, может быть, неясного самому поэту, но характерного для него, – простое и обычное в человеческой жизни подано им в столь далекой и замаскированной форме. С этим стихотворением я производил эксперименты, давая читать его моим друзьям и требуя от них объяснения его смысла. Некоторые верно определяли стихотворение как эротическое, но не умели его проанализировать, другие просто восхищались им, как системой необычных образов, приведенных во внутреннее и внешнее музыкальное единство. Тем, кто не согласен с моим толкованием, я предлагаю дать другое и уверен, что оно невозможно» .
Ну, что ж, попробуем.
Стоит прислушаться и даже понять буквально позднейший отзыв Пастернака о своей первой книге: « Книга называлась до глупости притязательно “Близнец в тучах”, из подражания космологическим мудреностям, которыми отличались книжные заглавия символистов и названия их издательств» . Речь идет прежде всего о журнале “Весы” и издательстве “Скорпион”. Но пастернаковскому “Близнецу” не суждено было затеряться в зодиакальном кругу символистской литературы. Зодиакальная символика, откровенно встроенная в первый сборник, позднее сильно смущала поэта своим нарочитым схематизмом и очевидностью. И напрасно, ибо осталась закрытой и совершенно непрочитанной. Для понимания этой двоящейся, парной, близнечной образности и ее места в зодиакальной символике Пастернака, удобнее начать не с самого “Близнеца в тучах”, а со стихотворения “Сумерки… словно оруженосцы роз…”, напечатанного в сборнике “Лирика” (1913). Собственно, в этом стихотворении в сконцентрированном виде существует всё то, что будет развиваться в двадцати одном стихотворении “Близнеца в тучах”.
Перед нами тема и вариации, и одна из вариаций, действительно, эротическая. Но какова тема? Что означают эти сумерки, чьи зори-розы несут рыцари-оруженосцы с перистыми шлейфами-шарфами и острыми лучезарными бликами копий?
“Mein Fuß – ist Pferdefuß…” – ãоворил Ницше. Эти слова можно поставить эпиграфом к тексту Пастернака. Сменный черед таинственных иноходцев – это черед утренней и вечерней зорь, заката и восхода (“одна заря сменить другую спешит…”). Так, например, в “Докторе Живаго”: “И опять он спал, и просыпался, и обнаруживал, что окна в снежной сетке инея налиты розовым жаром зари, которая рдеет в них, как красное вино, разлитое по хрустальным бокалам. И он не знал и спрашивал себя, какая это заря, утренняя или вечерняя?”. Это сопряжение двух зорь заявлено в пушкинских “Стансах” – вольном переложении из Вольтера:
Герой “Стансов” вздыхает о безвозвратно утраченном и молит о дружеском участии – единственном, что осталось ему на обломках обманутой любви и сладостных надежд. Не то у Пастернака. Его лирический герой соединяет утреннюю и вечернюю зори в пылу борьбы – борьбы, которая вся в настоящем. Еще ничто не потеряно. Зори – это противоборствующие моменты единого бытия, а не распавшиеся и несоединимые в неудавшейся жизни события рождения и смерти. Но у Пушкина сохраняется императив: “Соедини!..”, который он сам в своей жизни соединит, да еще как. Пастернак предлагает свой вариант соединения.